Когда Семен уходил, Байанай пошел проводить его. Он провожал его три дня. А на третий разбудил на заре и сказал:

— Нет у меня соболя, Семен. Вам, русским, соболя надо — нет у меня соболя. Возьми эту шкуру. Эта шкура великой кабарги. Видишь, шерсть на ней против шерсти растет. Рождена кабарга из дерева. Ест такая кабарга смолу. Кто владеет ее шкурой — тому счастье. Дичь сама последует за тобой, оленей заведешь, будут плодиться, как муравьи.

— Спасибо, — сказал Семен. — Принимаю твой подарок. Только в долгу мы не любим оставаться. Вот тебе нож. Запрещает наш царь давать вам железо. Да я тебе верю, не подымешь ты этого ножа против русского человека. А соболь будет, оставь для меня. У нас он в цене.

Постояли, глянули друг другу в глаза и разошлись.

Шел Семен, шкуру разглядывал. Она, конечно, басурманская, а все же волшебная. Глядишь и правда сила в ней. Вдруг как бы толкнуло что-то. Семен за пищальку, а кусты ворочаются в пяти шагах — не успеть наладить. Семен за нож, а кусты разошлись — и осталась перед казаком девушка.

У Семена от страха руки опустились. И пищаль выпала, и нож, и волшебная шкура кабарги. Уж не богиня ли охоты, та, которая любила Байаная, вышла к нему? Красоты удивительной, за плечами лук, одежда расшита узорами. Стоит Семен как вкопанный, а богиня вдруг поклонилась.

— Русский, возьми меня! — говорит по-ихнему, смотрит прямо. Так и есть — на богиню нарвался. Похолодел Семен, смекает: хоть девушка она красивая, хоть и богатство приносит, да ведь годов у нее нет, на всю жизнь молодая, не крещеная к тому же, вечная баба!

— Русский, возьми меня!

— Куда?

— В жены. У тебя есть жена?

— Чего спрашивать-то! Небось сама знаешь. Нет у меня жены, по-русски сказал.

Девушка головой качает: не понимаю.

— Ты что ж, хоть и богиня, а по-нашему не знаешь?

— Я — Сичю. Я три дня иду по твоим следам.

Семена кашель пробил.

— Постой. Я ж тебя у Байаная видел!

— Я сестра Байаная.

Рассердился Семен.

— Хоть ты и красивая баба, хоть и мало у нас баб, не возьму тебя. Как же я тебя возьму, если Байанай — мой друг? Подумает, что увел тебя.

Сичю глаза опустила. Слов не понимает, а видит, что сердится русский.

— Пошли!

И повел ее Семен обратно, к Байанаю.

Ай, как пасмурно было на душе! Хороша Абакаяда Сичю, и ведь не так это, неспроста пошла за русским, тут бы любить ее, хозяйством обзавестись. Пришла сама, любит, значит, — взятки гладки. А все равно не хочется, чтоб Байанай плохо о русских думал. И так слава о них — никуда.

Два дня шли молча. Молча ели, молча грелись у костра, молча укладывались спать друг подле друга. Сичю была ловкая, за что ни бралась, все у нее выходило складно, и Семен, оглядывая женщину, уже прикидывал, какой калым запросит Байанай и что он, Семен, может дать ему.

К вечеру второго дня вдруг вспомнил о нечистой силе, которая никогда не дремлет в погоне за православными душами. Мысленно ахнув, Семен поотстал, пропуская Абакаяду Сичю вперед. Творил молитву и крестил Абакаяду со страхом — вдруг рассыплется оборотень мелким огнем — и с надеждой, что женщина останется женщиной.

Сичю не рассыпалась, а, наоборот, поманила Семена за собой, сойдя с тропы.

Привела его к кулеме. У корневища тысячелетнего кедра — клетка. Сверху дощечками закрыта от снега. У входа, задавленный бревном, с приманкой в зубах, а приманка на веревочке, лежал распрекрасный соболь.

— Твой, — сказала Сичю. — Кулема — моя. Соболь — твой.

Сгреб Семен маленькую Сичю, поднял да и поцеловал.