После обеденного сна Семен Дежнев пошел к нижнеколымскому приказчику, ко Втору Гаврилову с челобитной.

— Опоздал, — сказал ему Втор.

— Как опоздал?

— Бьет челом приказчиком на Анадырь-реку Герасим Анкудинов.

— Гераська?

— Он самый.

Семен хватил себя кулаком по затылку.

— Пригрел змею! Денег давал на коч.

— Умный ты, Семен, а простоват. Больно-то не печалуйся, Федот Алексеев за тебя горой стоит.

— Сколько Гераська обещается явить соболей с новой реки?

— Сорок сороков.

— А я обещаюсь явить сорок семь сороков!

— Пиши челобитную.

Семен взялся за перо. Вдруг дверь распахнулась, и заявился Анкудинов.

Семен встал ему навстречу.

— За моей спиной дела обделываешь, Анкудинов? Не стыдно ли?

— Дело, Семен Иванов, денежное. Где о деньгах речь, про стыд не думают.

— Бог тебя покарает, Анкудинов, не мне судить, а приказчиком на Анадырь я пойду. Ты явил сорок сороков соболей, а я сорок да еще семь.

— Приказчик Втор Гаврилов, являю с новой реки пятьдесят сороков.

— Ну, а я — пятьдесят да еще пять.

— Шестьдесят сороков!

— Семьдесят! — крикнул Дежнев.

— Семьдесят, говоришь? — Герасим отер потный подбородок.

— Приказчиком на реку Анадырь пойдет Семен Иванов Дежнев, — сказал Гаврилов. — Явил он государю семьдесят сороков соболей, а промышленные да торговые люди в приказчики его хотят. Спору конец.

— А если я больше явлю?

— Спору конец! — сердито повторил Гаврилов. — Пиши челобитную, Дежнев, на семьдесят сороков и в поход скорей. Говорят, льда на море много.

— Спасибо, Втор, — Семен поклонился приказчику.

— Мне не за что. Федоту Попову спасибо говори. Понравился ты ему больно.

ПЕРВЫЙ ПОХОД

На дворе стоял серебряный полярный день. Было время сна, и отец с матерью спали. А шестилетний Любим не спал. Никак он не мог дождаться, когда, наконец, взрослые поднимутся, заберут узлы и мешки, придут на кочи и кочи поплывут в море-океан.

Сегодня Любиму нравилась их разоренная изба. Стены были голы, полати и лавки пусты. Все спали на шкурах на полу, среди узлов с одеждой, с товарами, едой. Лишь в красном углу осталась висеть маленькая серебряная икона богоматери и лампадка перед нею. Любим поглядывал на икону с беспокойством. Вдруг бог на небе передумает и отец останется дома? Опять застелют ткаными дорожками полы, на стены прибьют шкуры, повесят полотенце с красными петухами, мать затопит печь и будет варить обед.

Любим приподнимался и глядел на отца. Тот дышал во сне шибко, как богатырь. От сильного дыха шевелились усы, и было ясно: человек собрался в далекую дорогу и спит что есть мочи. А вот лицо у богоматери строгое, непонятное. Любим встал, прошел в красный угол, забрался на лавку. Теперь лицо богоматери было близко. Он мог хорошо его рассмотреть, а понять не мог. Лицо было так же строго и неизменчиво, но губы розовые, небольшие, чуть-чуть улыбались. Издалека это нельзя было увидеть, а вблизи так оно и было: губы богоматери незаметно улыбались, и Любиму стало спокойно. Он подкатился отцу под бочок и заснул.

Самые лучшие времена, самые лучшие вещи на белом свете всегда подпорчены тем, что их ожидаешь слишком долго. Но чудеса тоже случаются! Когда Любим открыл глаза, то сразу догадался: чудо произошло. Он не закричал от радости, не вскочил, он только улыбнулся во всю полноту своего заслуженного счастья и долго, не отпуская с лица улыбки, следил, как плывут по потолку тесной казенки тонкие драконы отраженных волн.