— Тогда вам придется подождать, пока книга освободится, — сказала она с явным удовлетворением, и некоторые библиотекари такие — любят говорить, что книга больше не переиздается, уже на руках, потеряна или даже еще не написана.

У меня есть список таких названий, который я тогда оставила на стойке: однажды эти книги напишут, и лучше быть в самом начале очереди.

В тот вечер я вновь последовала за библиотекаршей до ее дома: я к этому привыкла, а от привычек избавиться трудно. Она вошла в дом, как обычно, а когда решила посидеть в саду, у нее в руках был Ее Собственный Экземпляр «Смерти в Венеции». Мне оставалось только ждать, когда зазвонит телефон, — что он и сделал, — и тогда я кинулась через лужайку и схватила книгу.

Вдруг я услышала, как она кричит в трубку:

— Ко мне вторглись — да, та же самая — вызовите полицию!

Я бросилась ей на помощь, но она не переставала орать, и тогда я обыскала весь дом, но никого не нашла, о чем и рассказала полицейским, когда они приехали. Но они внимания не обратили, а просто арестовали меня — библиотекарша сказала, что я к ней вторглась, хотя я всего лишь хотела одолжить книгу.

Затем стало еще хуже, потому что раз у меня не было ни отца ни матери, как выяснила полиция, официально меня не существует.

Я попросила их позвонить мисс Скред, но та заявила, что никогда не слыхала обо мне.

В полиции со мной побеседовал приятный мужчина, оказавшийся психиатром, специалистом по Малолетним Нарушителям, хотя я ничего не нарушала, за исключением покоя библиотекарши и мисс Скред. Я пыталась объяснить ему про «Смерть в Венеции», про сложности с библиотекой, а психиатр покивал головой и посоветовал мне приходить к нему раз в неделю «наблюдаться», как будто я — новая планета.

Которой я отчасти и была.

Если в окаменелостях записана история Земли, то почему также и не история Вселенной? Луна, костяная, до смерти отбеленная, — реликт солнечной системы, некогда населенной Землями.

Он думал, что когда-то небеса наверняка были живыми, и только глупость или беспечность обратили их в нынешнее выжженное и остывшее пространство.

Маленьким он часто воображал, что небо — это море, а звезды — огни на корабельных мачтах. По ночам, когда море было черно и небеса были черны, звезды бороздили водную гладь, рассекая ее, словно киль корабля. Для развлечения он подбрасывал камешки в отражения звезд, взрывая их прямыми попаданиями, наблюдая, как они успокаиваются и возвращаются.

Теперь небеса были мертвым морем, а звезды и планеты — узелками на память, словно окаменелости Дарвина. Архивы катастроф и ошибок. Мраку хотелось, чтобы там вообще ничего не было — ни свидетельств, ни путей к познанию. То, что Дарвин называл знанием и прогрессом, Мрак понимал как зловещий дневник; книга, которую лучше оставить непрочитанной. В жизни многое лучше вообще не читать.

Поучительно бродить вдоль морского берега, сложенного из не слишком твердых пород, и наблюдать процесс разрушения. Прилив в большинстве случаев доходит до скал лишь на короткое время два раза в день, и волны подтачивают их лишь тогда, когда они несут с собою песок и гальку, так как чистая вода, конечно, не в состоянии стачивать породу. Когда, наконец, основание скалы подрыто, огромные глыбы низвергаются вниз; оставаясь неподвижными, они разрушаются атом за атомом, пока не уменьшатся настолько, что начнут перекатываться волнами и, таким образом, быстрее раздробляться на гальку, песок или ил.

Мрак отложил книгу. Он перечитывал ее много раз и отмечал в себе все признаки постепенного разложения. Что ж, когда-нибудь, возможно, его найдут, неузнаваемого, и только зубы — его упрямая челюсть — исчезнут последними. Слова, все до единого, рассеются в волнах.