— Это было в январе, да?

— Возможно. В январе часто идет снег. Но я точно не помню.

— А не было ли это одиннадцатого января? Ночью, когда я родился?

— Ох, Сол, ну что ты пристал ко мне. Это было так давно и теперь совсем не важно.

— Это важно для меня, тетя Клара! Кроме тебя, мне некому об этом рассказать. Понимаешь? Ведь у меня никого не осталось, кроме тебя!

— Не кричи, ради бога. Я прекрасно слышу, Соломон. Не надо давить мне на психику и ругаться.

— Я не ругаюсь. Я просто пытаюсь задать вопрос.

— Ты же знаешь ответ. Минуту назад я его тебе выболтала и теперь весьма об этом сожалею.

— Не надо сожалеть. Главное — сказать правду. Нет ничего главнее правды.

— Просто это все было та… так… Ты не думай, что я сочиняю. В ту ночь, понимаешь, я сидела в ее комнате. Мы с Молли Шарп обе были там, ждали доктора, а Элизабет так кричала и металась, что я думала, стены обрушатся.

— Что она кричала?

— Жуть всякую. Меня аж тошнит вспоминать об этом.

— Расскажи мне.

— «Он хочет меня убить, — орала она. — Он хочет меня убить. Его нельзя выпускать!»

— Это она обо мне?

— Да, о своем ребенке. Не спрашивай, откуда она узнала, что у нее мальчик, но это было так. Время уже подходило, а доктора все не было. Мы с Молли старались уложить ее на кровать и уговаривали лежать как следует, но она не слушалась. «Разведи ноги, — говорили мы ей, — тогда будет не так больно». Но Элизабет ни в какую. Откуда у нее только силы брались — она все время вырывалась, бежала к двери и пронзительно визжала все те же дикие слова: «Он хочет меня убить. Его нельзя выпускать». Наконец нам удалось одолеть ее и положить на кровать, — ну, скажем прямо, Молли ее одолела, я-то так, на подхвате была, а Молли — та была махина будь здоров. Уложить-то мы ее уложили, но развести ноги она не хотела. «Я его не выпущу! — вопила она. — Я задушу его там. Мальчик-чудовище, мальчик-чудовище. Не выпущу, пока не задушу». Мы умоляли Элизабет развести ноги, но она только корчилась, вырывалась и металась, пока Молли не стала бить ее по лицу — бац, бац, бац — изо всех сил. Это взбесило Элизабет, и она заревела как ребенок, все лицо красное и орет так, что мертвого разбудит.

— Господи.

— Ничего ужаснее не видела. Вот и не хотела тебе рассказывать.

— Но все-таки я выбрался на свет?

— Таких огромных крепышей никто не видывал. Доктор сказал, больше одиннадцати фунтов. Гигант. Ей-богу, Сол, если бы ты не был таким громадным, тебе бы и не выбраться. Не забывай об этом.

— А мама?

— Доктор наконец прибыл — доктор Бауэлз, тот самый, что погиб в автокатастрофе лет семь назад, — он сделал Элизабет укол, и она тотчас уснула. Проснулась она лишь на следующий день, и к тому времени все позабыла. Не только прошлую ночь, а все — всю свою жизнь, все, что произошло с ней за двадцать лет жизни. Когда мы с Молли внесли тебя к ней, чтобы она посмотрела на своего первенца, она решила, что ты ее младший братик. Это было так странно, Сол. Она снова стала маленькой девочкой и не знала, кто она такая.

Барбер хотел было задать тете следующий вопрос, но как раз в это время в коридоре начали бить дедушкины часы. Тетя Клара проворно склонила голову набок, прислушиваясь, считая удары и загибая пальцы. Когда бой закончился, а она насчитала двенадцать ударов, в ее лице появилось напряженное, почти умоляющее выражение.

— Кажется, полдень, — объявила она.