Казакову пришло в голову, что было бы не худо отдать конверт на графологическую экспертизу — а вдруг Дашка сама писала? Даром, что ли, левой рукой нацарапано? Он где-то читал, что свойства идеомоторики таковы, что позволяют идентифицировать почерк, чем бы человек ни писал — хоть ногой, хоть зубами, хоть этим самым… Впрочем, мысль была никчемная. В штате службы безопасности «Казбанка» графологов не было, а идти с этим конвертом в милицию означало предать всю эту гадкую историю совершенно ненужной огласке. Если бы Полковник был здесь, он сумел бы это тихо провернуть.

Казаков пощупал конверт, помял его пальцами. На ощупь внутри была фотография или открытка — одна, максимум две. «Ага, — подумал он, — открытка. Привет из солнечной Бельгии…»

Он надорвал конверт и вытащил фотографию. Фотография была одна, черно-белая, и притом довольно скверного качества, но Дашу Андрей Васильевич узнал сразу.

Он задохнулся, отбросил фотографию, как будто та жгла ему пальцы, схватил со стола бутылку и несколько раз жадно глотнул прямо из горлышка. «Господи, какой кошмар! — подумал он. Пахнущий сивухой скотч тек у него по подбородку и капал на жирную грудь. — Какой кошмар! Срам какой, господи! Как это ей в голову-то пришло?»

Он с трудом оторвался от бутылки, поставил ее на стол, промахнулся, и бутылка, глухо стукнув, упала на ковер. Виски потекло, впитываясь в пушистый ворс, в воздухе резко запахло спиртным. Андрей Васильевич наклонился, подобрал фотографию и, собравшись с силами, стал внимательно ее рассматривать.

Да, это была, несомненно, Даша. Совершенно голая, распяленная, как резиновая кукла из секс-шопа, привязанная за руки и за ноги к какой-то жуткой железной койке, со спутанными грязными волосами, падавшими на покрытое царапинами и кровоподтеками лицо, с распухшими губами и полузакрытыми глазами. На сгибах рук, с внутренней стороны, темнели страшные, о многом говорящие синяки; все тело тоже было покрыто синяками и царапинами и казалось грязным, как будто об него долго вытирали ноги.

Андрей Васильевич похолодел. По телу пробежала волна странного ощущения, похожего на судорогу; хотелось немедленно вскочить, зареветь быком и броситься на помощь — прямо так, в одних трусах, проламывая стены и черепа, крушить, рвать, убивать, грызть зубами и расшвыривать во все стороны кровавые ошметки, чтобы больше никто, никогда… В то же самое время он знал, что сделать ничего нельзя; более того, он помнил, что все это инсценировка, что Даша наверняка позировала для этой фотографии, облившись предварительно каким-нибудь кетчупом, и что сразу же после того, как был сделан снимок, скорее всего, встала, умылась и оделась. А может, и не встала, может, они сначала вволю покувыркались вот на этой самой койке — дело-то молодое, да и Дашка, если честно, была дьявольски хороша даже со всеми своими фальшивыми увечьями…

Расчет был верным: получив такую фотографию, ни один отец на свете не остался бы равнодушным, даже если бы знал наверняка, что это фальшивка. Глядя на такое, поневоле начнешь сомневаться: в жизни-то всякое случается. А вдруг все-таки правда? Один шанс из тысячи, что правда, и вот этот единственный шанс, черт бы его побрал, способен согнуть в дугу любую волю, растоптать любую решимость…

И потом. Даже если это фальшивка, то как посмела она, дочь, послать отцу ТАКОЕ?! Как у нее на это совести хватило? Это ж надо совсем сердца не иметь — никакого, даже каменного. Такое можно сделать только человеку, которого ненавидишь. Что деньги?.. Дети вечно воруют у родителей — кто больше, кто меньше, в зависимости от финансового положения семьи и личных наклонностей. Сначала на мороженое, потом на сигареты, потом на дешевое вино… Что десять рублей, что миллион долларов — с точки зрения морали это одно и то же.