|
– Они его сразу же загребут, а потом, когда выбьют из него что хотели, – прикончат.
Я предложил другую больницу. – Они обшарят все больницы в городе. Те, кто убил охранника, чтобы выкрасть больного, на все пойдут… – А что полиция?… Саркастическая усмешка Хадуша пресекла меня на полуслове: – Ну да, здорово придумал! Легавые небось поинтересуются, где это мы с ним встретились и так ли мне хочется подарить пушку Симону на его день варенья… Нет, правда, отличная идея, легавых только не хватало! Глаза его вдруг загорелись, и он указал на что-то у меня за спиной: – Да, кстати, раз уж мы здесь, можно будет вернуть им это… Я обернулся. – Что – это? – Вот, смотри! Стеклом прищемило. И в самом деле, между поднятым стеклом и рамой дверцы торчал кусок резины какого-то полинявшего розоватого цвета. Но еще прежде чем успел разглядеть, я почувствовал, что это было. Ухо! Ухо того типа с пушкой 11,43. Вот откуда взялась кровь, ну, конечно же. Я едва успел распахнуть дверцу машины, чтобы меня не вывернуло прямо на колени Хадушу. Когда я, наконец, выпрямился на своем сиденье, Лауна успела положить ухо в стерильный пакет, и они уже решили, что надо делать. – Мы спрячем его у нас. – Ах, так? – Наш страдалец. Я буду выхаживать его у нас дома. – Не может быть и речи! При одной только мысли о такой перспективе меня тут же окружила вереница малопривлекательных картин, одна другой хуже. Мало мне матери в трауре и умирающей от любви сестры, они еще решили подкинуть какого-то доходягу, который на ладан дышит, да к тому же скрывает какой-то секрет, и за которым гоняются самые страшные садисты столицы, – только этого и не хватало. – Нет! – повторял я как заведенный. – Нет, нет и еще раз нет! – Бен, можно тебя на пару слов? Хадуш вышел из машины. Я поплелся за ним под дождь. – Ты боишься, что они явятся к нам в гости, так? Что этот зверюга вернется за своим человечком и за своим ухом? – И этого тоже. Хадуш положил мне руку на плечо. – Бен, ты мне сделал больно. Ты ранил араба в моем сердце. По-твоему, мы не сможем вас защитить? Мо и Симон, значит, барахло? Что ж, им радостно будет узнать, какого ты мнения о них… Ты, значит, больше нам не доверяешь? Ты больше не любишь Бельвиль? – Я совсем не то хотел сказать. – А как же Лауна? Ты о ней подумал? Так, и что же надо было подумать о Лауне, интересно знать? – Это же обмен душ, такой шанс, Бен! Ей так нужен свой умирающий, нашей Лауне, чтобы залечить свои сердечные раны. Как же ты не понял такой простой вещи? Она отдастся этому вся без остатка, до самозабвения. А для нее сейчас ничего лучше и не придумаешь. Дар неба, в каком-то смысле. Что ты предпочитаешь, чтобы она забыла или чтобы я отправился разделать ее невропатолога? Мы сели в машину «скорой помощи». Я посмотрел на этот дар неба. – Боже мой, какой он тощий! Лауна пояснила: – Это из-за солитера, Бен. И уточнила: – У него ленточный глист.
3 В ПАМЯТЬ О СОЛИТЕРЕ
Воспоминание – это в каком-то смысле избавление. В то время нас было всего пятеро. Не появились еще, само собой разумеется, ни Малыш, ни Верден, ни Это-Ангел, ни Господин Малоссен, ни Жюли, которую я пока еще не встретил тогда. Даже Превосходный Джулиус еще только готовился появиться на свет, чтобы пополнить наше семейство. Оставались, таким образом, Лауна, Тереза, Клара, Жереми и я. Ну и еще мама, когда она появлялась дома. В целом нашего страдальца приняли благосклонно. |
