– Спасибо, Шурик, ты меня здорово выручил.

Глава тридцать вторая

«Если разгадку нельзя отыскать собственными силами, то нужно ее купить», – думал Геннадий, подходя к храму Ильи Пророка. У крыльца две бабки крестились и клали поясные поклоны перед тем, как войти в церковь.

– С праздником, батюшка, – нараспев приветствовали они иеромонаха Германа.

Он взбежал по выщербленному крыльцу, наспех перекрестился. Церковь была полнехонька – престольный праздник. Со всего города съехались пенсионерки на поклон Илье Пророку, особо почитаемому в народе угоднику Божию.

Сразу несколько бабок кинулись к настоятелю со сложенными для благословения ладошками, Геннадий, не посмотрев в их сторону, быстро прошел в ризницу. «Одни старухи, – думал он ожесточенно. – Откуда, спрашивается, тут взяться доходам?»

В ризнице иеромонах Герман достал из шкафа старенький дипломат, вспомнил, что отец купил его давным-давно в Париже… Два одинаковых дипломата приобрел – себе и сыну. Когда-то это был писк моды…

Робко вошел псаломщик Вадим, встревожено посмотрел на Геннадия. Тот молча перекрестил помощника, подошел к сейфу.

– Отец Герман, что-нибудь случилось? – подал голос псаломщик.

Геннадий раздраженно обернулся:

– ЧТО случилось? ЧТО могло случиться?

– Да как же, отец Герман! Ведь одиннадцать часов, заждались вас. Уж давно пора служить литургию, народ расходиться стал.

– Пусть расходятся, – бросил Геннадий, отпирая сейф. – Никакой литургии не будет. Выйди на амвон и объяви.

– Как это не будет, батюшка? Ведь престол! – опешил Вадим.

– Объявишь, что я заболел, или меня срочно вызвали в епархию. Что я умер, наконец!

Геннадий распахнул чемоданчик и принялся складывать в его утробу тугие пачки тысячерублевых банкнот.

– Я лгать не могу, – твердо объявил псаломщик. – Да и видели ведь уже вас, отец Герман.

Геннадий захлопнул дипломат, повернул к Вадиму свое искаженное лицо:

– Мне на это наплевать, – отчеканил настоятель храма Ильи Пророка. – Ты понял? А теперь иди.

Псаломщик продолжал стоять в оцепенении.

– Вон! – прошипел Геннадий и Вадим бочком-бочком засеменил прочь.

Вид у пожилого псаломщика был такой, будто он близок к умопомешательству.

Иеромонах Герман запер сейф, перекрестился перед иконой Ильи Пророка и так же быстро, как вошел, покинул храм Божий. В полной тишине на него смотрели десятки старушачьих глаз.

Ожидавшему его водителю Геннадий коротко бросил: – К университету.

Он смотрел в мутное окошко на знакомые очертания храма и думал о том, что Церковь наша, как общественная организация, давно стала невольной пособницей порока. Ну, не пособницей, конечно, однако… Скажем так, она молчаливо закрывает глаза на те беззакония, что творятся не только в миру, но и в стенах дома Божьего.

Раньше как было? Первыми ко крестоцелованию ли, к исповеди или причастию подходили мужики – по старшинству и чинам, разумеется. Потом – бабы с грудными младенцами на руках, потом бабы без оных, за ними – девки. И последними – дети.

Сейчас все поставлено с ног на голову: первыми пропускают детей, мол, у них ножки устали, да и вообще им поощрение положено за то, что они в церковь соизволили с родителями прийти. А то в другой раз их сюда не загонишь. Стоит на амвоне слащаво улыбающийся попик и заискивает перед бесстыжими отроками и отроковицами, сюсюкает с ними. А взрослые терпеливо ждут, пока батюшка с детишками натешится. Да еще и сами вперед себя малолеток проталкивают. Лишь бы не сбежали из храма до исповеди, до причастия эти оторвы бесноватые.