Обе они вышли из церкви одновременно, но незнакомка шла очень быстро, и г-жа де Пьен скоро потеряла ее из виду, хотя держалась того же направления. На углу той улицы, где она жила, она снова ее встретила. Под своей поношенной шалью незнакомка прятала четырехфунтовый хлеб, купленный в соседней лавочке. Увидев г-жу де Пьен, она опустила голову, невольно улыбнулась и ускорила шаг. Ее улыбка говорила: «Что же делать? Я бедна. Смейтесь надо мной. Я сама знаю, что не ходят за хлебом в розовой шляпке и кашемировой шали». Это соединение ложного стыда, покорности и добродушия не ускользнуло от внимания г-жи де Пьен. Она не без грусти подумала о том, в каком положении должна находиться эта девушка. «Ее благочестие, — подумала она, — похвальнее моего. Экю, который она заплатила, несомненно гораздо большая жертва, чем тот излишек, который я уделяю бедным, не подвергая самое себя никаким лишениям». Потом она вспомнила о двух лептах вдовицы, более угодных богу, нежели пышные приношения богачей. «Я делаю слишком мало добра, — сказала она себе. — Я не делаю всего того, что могла бы делать». Мысленно обращаясь к себе с такими упреками, которых она отнюдь не заслуживала, она вернулась домой. Свеча, четырехфунтовый хлеб и в особенности пожертвование единственной пятифранковой монеты запечатлели в памяти г-жи де Пьен черты этой молодой женщины, которую она почитала образцом благочестия.

С тех пор она довольно часто встречала ее на улице неподалеку от церкви, но на богослужениях ни разу. Проходя мимо г-жи де Пьен, незнакомка всякий раз опускала голову и тихо улыбалась. Г-же де Пьен нравилась эта смиренная улыбка. Она была бы рада найти случай чем-нибудь помочь бедной девушке, которая сперва внушила ей участие, а теперь возбуждала в ней жалость: она заметила, что ее розовая шляпка теряет свежесть, а кашемировой шали больше нет. Она, должно быть, вернулась к старьевщице. Было очевидно, что св. Рох не возместил сторицей сделанного ему приношения.

Однажды при г-же де Пьен к св. Роху внесли гроб, за которым шел довольно плохо одетый человек без крепа на шляпе, по-видимому какой-то привратник. Уже больше месяца она не встречала женщины, которая ставила свечку, и ей пришло в голову, что это ее хоронят. Ничего невозможного в этом не было, потому что она была так бледна и худа в последний раз, когда г-жа де Пьен ее видела. Г-жа де Пьен обратилась к церковному сторожу, и тот расспросил человека, шедшего за гробом. Человек ответил, что он служит консьержем в доме на улице Людовика Великого; что у них умерла жилица, некая г-жа Гийо, у которой не было ни родных, ни друзей, только дочь, и что исключительно по доброте душевной он, консьерж, хоронит женщину, совершенно для него постороннюю. Г-жа де Пьен тотчас же представила себе, что ее незнакомка умерла в нужде и маленькая беспомощная девочка осталась одна; она решила послать за сведениями священника, который всегда помогал ей в ее благотворительных делах.

Через день, когда она выезжала из дому, ее карету на минуту задержала перегородившая улицу тележка. Рассеянно глядя в окно, она заметила возле тумбы ту самую молодую девушку, которую считала умершей. Она сразу узнала ее, хотя та еще больше побледнела и похудела и была одета в траур, но бедно, без перчаток, без шляпы. Выражение лица у нее было странное. Вместо обычной улыбки на лице застыла судорога; ее большие черные глаза смотрели дико; она обращала их к г-же де Пьен, но не узнавала ее, потому что ничего не видела. Весь ее облик выражал не скорбь, а яростную решимость. Тележка отъехала в сторону, лошади пошли крупной рысью, и карета г-жи де Пьен быстро удалилась; но образ молодой девушки и отчаянное выражение ее лица преследовали г-жу де Пьен еще долгое время.

Возвращаясь, она увидела на своей улице большую толпу. Все привратницы стояли у дверей и что-то рассказывали соседкам, слушавшим, казалось, с живым интересом. Особенно много толпилось людей перед одним домом, поблизости от того, в котором жила г-жа де Пьен.