– Ты ведь хочешь взять ее на руки, правда?

С этими словами она запустила руку под поролон, а медсестра приподняла его края – две крылатые параболы, – чтобы поддержать твои ручки. Медленно, осторожно они возложили драгоценную ношу на изгиб моего локтя.

– Привет, – прошептала я, прижимая тебя.

Ладонь моя уперлась в грубые выступы подкладки. Сколько должно пройти времени, прежде чем я смогу носить этот сверточек, ощущать тепло твоей кожи на своей? Я вспоминала, как плакала новорожденная Амелия, как я укладывала ее в кроватку и засыпала, стиснув ее в объятиях, и всегда переживала, как бы не придавить ее во сне. Но с тобой все иначе – тебя опасно было вынимать из колыбели. Опасно даже гладить по спинке.

Я подняла глаза.

– Может, ты ее подержишь… – сказала я Пайпер.

Она села рядом со мной и провела пальцем по восходящей луне твоей головки.

– Шарлотта, – сказала Пайпер, – она не разобьется.

Мы обе знали, что это неправда, но прежде чем я успела ее уличить, в палату ворвалась Амелия. На ее варежках и шерстяной шапочке виднелись не успевшие растаять снежинки.

– А вот и она, а вот и она! – пропела твоя сестра.

Когда я впервые сказала ей, что у нас появишься ты, она спросила, не управлюсь ли я к обеду. Я ответила, что ждать нужно еще около пяти месяцев, и она решила, что это слишком долго, и стала притворяться, будто ты уже родилась. Носила всюду свою любимую куклу и обращалась к ней «Сисси». Иногда, заскучав или отвлекшись, Амелия роняла куклу вниз головой, и твой отец смеялся: «Хорошо, что это тренировочная версия».

Как только Амелия взгромоздилась Пайпер на руки, чтобы вынести вердикт, в дверях возник Шон.

– Она слишком маленькая, чтобы кататься со мной на коньках, – заявила Амелия. – И почему она одета как мумия?

– Это не бинты, а ленты, – сказала я. – Подарочная упаковка.

Это была моя первая ложь в твое спасение, и, будто почувствовав это, ты проснулась. Ты не плакала, ты вообще не шевелилась.

– Что у нее с глазами?! – в ужасе воскликнула Амелия, и мы все уставились на визитную карточку твоей болезни: белки, которые были не белыми, но ярко‑голубыми.

В двенадцать часов медсестры вышли на ночную смену. Мы с тобой крепко спали, когда в палату вошла женщина. Я медленно выплыла из сна в явь, сосредоточившись на ее халате, именном значке и рыжих кудрях.

– Погодите, – сказала я, предупреждая ее движение, – будьте осторожны с ней!

Она снисходительно улыбнулась.

– Не волнуйтесь, мамочка. Я меняла подгузники каких‑то десять тысяч раз в жизни.

Но я тогда еще не умела быть твоим голосом. Разворачивая пеленку, она слишком резко дернула за край. Ты перевернулась на бок и завизжала – не захныкала, как прежде, когда была голодна, а исторгла пронзительный, свистящий звук, которым сопровождалось твое рождение.

– Вы сделали ей больно!

– Ей просто не нравится просыпаться среди ночи…

Я не могла представить ничего ужаснее твоих воплей, но тут твоя кожа поголубела под цвет глаз, а дыхание превратилось в череду судорожных глотков воздуха. Медсестра склонилась над тобой, сжимая в руке стетоскоп.

– В чем дело? Что с ней? – требовательно спросила я.

Она, нахмурившись, прослушивала твою грудную клетку, когда ты вдруг обмякла всем тельцем. Медсестра нажала на кнопку за изголовьем кровати.

– Экстренная ситуация! – объявила она, и в тесную палату, несмотря на поздний час, мигом набилось множество людей. Слова пролетали, как реактивные снаряды: «Гипоксия… Газ в артериальной крови… Сорокашестипроцентный SO2… Ввод FIO2…»

– Начинаем закрытый массаж сердца.