Вдруг все замолкло. В темноте показалось что-то белое. Дождь прекратился. Внутри, в конце коридора, где помещались камеры приговоренных, слышны были тихие голоса людей, одетых в черное.

Прокурор республики в беседе с Прасвиллем высказал свои опасения по поводу событий.

— Да нет, уверяю вас, что все обойдется без всяких приключений.

— Вам не доносили ни о чем подозрительном?

— Нет. Да ничего и не может быть, потому что Люпен у нас в руках.

— Возможно ли?

— Да, мы открыли его местопребывание. Дом на площади Клини, который он занимает и в который вчера в семь вечера вернулся, оцеплен. Кроме того, мне известен его план спасения сотоварищей. В последний момент этот план рухнул. Бояться нечего. Правосудие свершится.

— Может быть, об этом пожалеют когда-нибудь, — сказал адвокат Жильбера.

Слова адвоката удивили прокурора.

— Вы верите в невиновность вашего клиента?

— Твердо верю, господин прокурор. Невинный понесет кару.

Прокурор замолчал. Но через минуту, словно отвечая на собственные мысли, он сознался:

— Дело велось необычайно поспешно.

А адвокат повторил изменившимся голосом:

— Да, невинного предают смерти.

Тем временем казнь началась.

Начали с Вошери, и директор тюрьмы велел открыть его камеру.

Вошери вскочил с кровати и расширенными от ужаса глазами смотрел на вошедших.

— Вошери, мы объявляем вам…

— Молчите, молчите, — зашептал он. — Не говорите ничего. Я знаю, в чем дело. Идем.

Можно было подумать, что он хочет покончить с этим делом как можно скорее, с такой готовностью он подчинялся всему, что с ним проделывали. Единственное, что он не допускал, это чтобы к нему обращались с разговорами.

— Не о чем говорить, — повторил он. — Что? Исповедаться? Не стоит труда. Я убил. Меня убивают. Это правильно. Мы квиты.

На минуту он умолк.

— А что, товарищ тоже пойдет?

И узнав, что Жильбера тоже ведут на казнь, он подумал недолго, оглядел присутствующих, хотел как будто сказать что-то, пожал плечами и, наконец, прошептал:

— Лучше так. Вместе грешили. Вместе расплатимся.

Жильбер тоже не спал, когда вошли в его камеру.

Сидя на кровати, он выслушал приговор, попробовал встать и — разрыдался.

— О, моя бедная мама, бедная мама, — всхлипывал он.

Его уже хотели расспросить о матери, про которую он никогда раньше не говорил, как вдруг слезы сменились резким криком:

— Я не убийца, не хочу умирать, я не убивал.

— Жильбер, — говорили ему. — Надо быть мужественным.

— Да, но раз я не убивал, то за что мне умирать? Клянусь вам, я не убивал… я не хочу умереть… я не убийца… не надо было бы…

Слов Жильбера нельзя было разобрать. Он дал себя уговорить, исповедался, выслушал службу, потом, успокоившись, почти послушный, голосом покоряющегося ребенка простонал:

— Надо будет сказать моей матери, что я прошу прощения.

— Вашей матери…

— Да. Пусть мои слова напечатают в газетах. Она поймет. Она-то знает, что я не убивал. Но я прошу у нее прощения за горе, которое я ей причиняю, которое мог ей сделать, и потом…

— И потом, Жильбер?

— Ну да, я хочу, чтобы патрон знал, что я не потерял доверия…

Он оглядел присутствовавших одного за другим в смутной надежде, что один из них вдруг окажется переодетым другом и унесет его отсюда.