По лицу ван Девэнтера ничего нельзя было понять.

— Какая удача! Теперь у тебя в Париже есть свой дом, где можно будет жить после отъезда из России.

Маргарита грустно улыбнулась, явно погруженная мыслями в содержание только что прочитанного письма.

— Мадам Фромон всегда было обидно, что высокородные дворяне, вроде графини д'Онвиль, никогда не открывают имени своих портных и уж тем более никогда не представляют их ко двору его величества. Теперь, благодаря доброте мадам Фромон, у меня в Париже есть не просто крыша над головой, а целый дом с мастерской. Словно сама судьба велит мне оставить Россию и уехать обратно на родину.

— Очень похоже, что так, — сухо подтвердил Ян.

Она лукаво взглянула на него:

— Теперь у тебя в Париже будет место, где можно останавливаться всякий раз, когда ты будешь навещать Париж, чтобы приобрести картины.

— Благодарю за столь заманчивое приглашение.

Потом они часто виделись, но в основном на людях и случайно, когда и где придется. Они обменивались вежливыми, ничего не значащими фразами, но Маргарита всегда замечала в его блестящих глазах немой вопрос, столь понятный любой женщине. Нет, стать его любовницей означало бы перестать владеть своими чувствами, дать им вырваться наружу, позволить любви опять завладеть ее сердцем, а она так устала за прошедшую зиму, и ей не хотелось привносить в свою жизнь трудности, которые казались ей сейчас непосильными.

В конце июля Маргарита, управившись с долгами, оставшимися после смерти мужа, и немного отдохнувшая, решила — пора начинать портретные сеансы. Для того чтобы угодить ван Девэнтеру и понапрасну не вызывать у него раздражения, она надела новое платье из золотистого шелка. Она также сняла обручальное кольцо и спрятала его подальше.

Ван Девэнтер был прав: надо было начинать жить сначала.

Он немедленно провел ее прямо в мастерскую, светлую, отделанную деревянными панелями комнату. Маргарита внимательно огляделась. На стенах висело несколько полотен. Посередине комнаты на небольшом возвышении стояло деревянное резное кресло. Перед креслом стоял мольберт с уже натянутым холстом и табурет позади мольберта. Ближайшая стена была увешана полками.

На нижних размешались флаконы с маслом, выше — плошки с минеральными красками. Здесь были пигменты, белые и черные, вермильон, множество чашек с минералами коричневого цвета самых разных оттенков, желтая и красная охра, зеленые красители, а также азурит и темно-синяя смальта. Рядом с полками на небольшом столике лежали ступка и пестик для растирки красок, а также чашки с уже с растертыми красками. Позади столика на полу стояли толстые керамические кувшины с кистями и рядом на подносе чистые тряпки для их вытирания.

Маргарита поднялась на возвышение и села в кресло. Девэнтер тут же подошел к ней, взял одну ее руку и положил ей на колени, а другой велел свободно опереться о подлокотник кресла. Затем двумя пальцами осторожно взял ее за подбородок и повернул лицо к окну, откуда лился яркий свет.

— Так удобно? Ничего не мешает?

— Да, удобно.

Затем он поднял палитру и взял кисть:

— Ну что ж, начнем, пожалуй.

Одной рукой он поднял палитру, а другой взял кисть, и его фигура скрылась за высоким мольбертом.

Он как-то признался, что не любит разговаривать во время сеансов, хотя отнюдь не препятствует заниматься этим тем, кого он рисует. Однако по складу характера Маргарита была натурой одухотворенной и созерцательной, и, вместо того чтобы обсуждать дворцовые или городские сплетни, она полностью погрузилась в свои размышления, обдумывая очередной эскиз наряда. В мастерской повисла удивительная тишина.

Но фантазия — капризная дама. Вскоре творческий порыв, навеянный самой атмосферой мастерской, оставил Маргариту, и она стала думать о Саре.