— Этот не слушал магнитофон, — сказал Джинелли. — Он спал мертвым сном. Вшивая охрана, но именно такая, как я ожидал. Они еще не поняли, что для них я стал серьезными, долговременными неприятностями. Когда знаешь, что кто-то серьезно собирается кольнуть тебя в зад, это заставляет не спать. Такой человек не заснет, даже если ему очень хочется спать.

Джинелли подошел к спящему часовому, выбрал место на его черепе и приложился «к нему прикладом „Калашникова“.» Часовой, который сидел, опираясь о дерево, сполз в траву. Джинелли наклонился и пощупал пульс. Пульс бился медленно, но не прерывисто. Тогда Джинелли пошел дальше.

Пять минут спустя он подошел к вершине низкого холма. Покатое поле, уходящее вниз, открылось слева. Джинелли увидел темный круг машин, поставленных в двух сотнях ярдов от дороги. Сегодня костер не был разожжен. Тусклые, прикрытые занавесками огоньки в нескольких прицепах, но это было все.

Джинелли прополз полпути с холма на брюхе и локтях, держа автомат перед собой. Он нашел бугорок, который позволял прочно установить оружие, и открывал хороший вид на лагерь.

— Луна только стала всходить, но я не собирался ее дожидаться. Да и без того было достаточно хорошо видно, к тому времени я находился примерно в семидесяти пяти ярдах от машин. К тому же мне не нужно было вести снайперский огонь. «Калашников» в любом случае для такого дела не подходит. С таким же успехом можно удалять аппендицит пилой. «Калашников» хорош, чтобы попугать народ. И я их попугал, это точно. Могу поручиться, что почти все наделали лимонад в простыни. Но только не старик, Вильям.

Приняв положение упор лежа, Джинелли глубоко вздохнул и навел автомат на передние колеса фургона с козерогом. Грохот «Калашникова» разорвал тишину ночи. Огонь завис над кончиком дула, когда обойма — тридцать пуль 30 калибра из патрона длиной с сигару кинг-сайз, каждый снабженный 140 зернами пороха — полетели к лагерю. Передние шины фургона не просто лопнули. Они разлетелись в клочья. Джинелли провел ревущим оружием вдоль всей длины фургона, но по низу.

— Ни одной дырки в человеке, — сказал он. — Взрыл всю землю под машиной, держась подальше от бензобака. Видел когда-нибудь как взрывается фургон? Мне как-то довелось видеть на повороте в Нью-Джерси.

Задние шины фургона взорвались. Джинелли выбросил пустую обойму и вставил следующую.

Послышался шум. Кто-то кричал. Испуганно завопили женщины. Некоторые, Джинелли не мог сказать точно, сколько человек, стали выпрыгивать из фургонов и прицепов. Большинство цыган было в пижамах и сорочках. Все бежали в разные стороны. А потом Джинелли впервые увидел Тадеуша Лемке. Старик выглядел почти комично в развевающейся ночной сорочке. Пряди спутавшихся волос выбились из-под съехавшего набок ночного колпака. Он обошел фургон с козерогом, посмотрел на остатки шин, а потом глянул точно в ту сторону, где залег Джинелли. В горящем взгляде старика ничего комичного не было.

— Я знал, что он не может меня видеть, — проговорил он. — Луна еще не взошла, а лицо и руки у меня были зачернены. Я мог быть только одной тенью среди многих, но… Мне показалось, что цыган увидел меня, Вильям, и это охладило мой пыл.

Старик повернулся к своим людям, которые начали сбегаться к нему, лепеча и размахивая руками. Он закричал на них на романском и указал рукой на табор. Джинелли не понимал языка, но смысл был вполне ясен: «Скройтесь под прикрытие, идиоты».

— Слишком поздно, Вильям, — самодовольно проговорил Джинелли. Он выпустил вторую очередь прямо над их головами. Теперь завизжали все: и мужчины, и женщины. Некоторые попадали на землю и начали ползти, зарываясь головой в землю и подняв к небу зады. Остальные побежали в разных направлениях, кроме того, откуда я стрелял.