– Она заговорила? – спросил сержант. – Она что-нибудь сказала? – Вид у него был важный, но чувствовалось, что он прямо трепещет от возбуждения.

– Она ничего не сказала, сержант.

– Она должна заговорить. Должна заговорить.

Луиджи почуял неладное:

– Что-то вскрылось, сержант?

– Флагг. Американец из Палаццо д'Аффитто. У которого работала девушка. Найден мертвым. У подножия скалы под виллой Кардасси. Вместо головы кровавая каша.

У Луиджи онемели кончики пальцев.

– Так, значит, это… – Губы не повиновались ему. – Это…

– Я сообщил в Салерно. Тут, без сомнения, doppio delitto. Капитан Ди Бартоло с нарядом уже в дороге. Теперь вы должны…

– Двойное убийство? Но девушка не умерла.

– Да, я сказал, двойное убийство! – Он проницательно сощурил глаз и выдержал паузу. Целый разворот в «Маттино». И Луиджи, словно во сне, увидел, как толстый сержант переваливается на каком-то районном полицейском параде, выпятив жирную грудь, чтобы к ней пришпилили знак отличия. – У девки был любовник. Какой-то пьянчуга из тех, что в кафе, выводил ее на травку. А кусочек лакомый, уступать его жалко. А потом ее начал… этот американец, у которого она работала. Она запуталась. Сказала первому любовнику, или он сам узнал. И взбесился. Флаггу приходилось уводить ее из дворца, от блондинки подальше. И вот вчера ночью он увел ее на тропинку в долине. Но не учел бешеного любовника. Дружок выследил их и застал за этим делом. Сперва убил девку, потом погнался за Флаггом и загнал его к вилле. Сбросил его через парапет. Ты бы видел его голову – кровавая каша.

«Для того, – подумал Луиджи, – для того я пошел в полицию, чтобы слушать человека, который в двух метрах от смерти извергает такие помои». Вокруг гудели пчелы, висел тяжелый, сладкий запах роз. Желание ударить, уничтожить эту морду стало почти нестерпимым.

– Говоришь, молчит? – спросил Паринелло.

– Молчит, сержант.

– Ладно, следи за ней. Если что-нибудь скажет, сообщи мне. Я буду в отделении. Кто-то из этих пьянчуг. По-видимому, крупный мужчина – крупный, мускулистый. Если бы только мне удалось до приезда Ди Бартоло установить имя этого человека, я бы… – Он замолк, скорчил недовольную гримасу, словно спохватившись, что выдал себя. – Давай-ка…

Луиджи, не дослушав приказа, круто повернулся и зашагал к дому, тихо вошел в спальню и возобновил свое дежурство возле Франчески. Девушка опять лежала в глубоком беспамятстве, белая как мел и настолько неподвижная, что показалась ему мертвой. Но если не сознание, то жизнь еще теплилась в ней, и Луиджи наблюдал за этой жизнью, не смея дышать. Часов в десять вернулся доктор вдвоем с сероглазым удрученным священником, которого Луиджи видел в первый раз. Они установили над кроватью новую бутылку с плазмой. Врач – а может, наоборот, священник – сказал, что пришлет сиделку. Священник вторично отпустил ей грехи, и они отправились дальше – теперь в Амальфи, сказал доктор, – опять за кровью. Жара усиливалась, Луиджи снял ремень, патронташ и китель. Сон Франчески стал больше похож на сон, лицо чуть порозовело, но веки по-прежнему были меловые и неподвижные, как у покойницы, дышала она еле-еле и не издавала ни звука.

Луиджи смотрел на девушку. Никогда в жизни он не задумывался о крестьянах, не интересовался ими, не испытывал к ним ни презрения, ни жалости, ни сочувствия – ничего, а просто принимал их, как принимают затянувшуюся непогоду, или постоянную головную боль, или домашнюю собаку, настолько старую и уродливую, что и кормить ее не хочется, но и убить или выгнать нельзя. Родители у него были далеко не богатые, но и не нищие, и из этого очень обыкновенного быта, который окружал его в Салерно, он вынес так же мало интереса и сочувствия к беспросветной, злой, отчаянной бедности, как и желания стать чрезмерно богатым.