— Тебя что, невеста напугала? — шаря в его брюках, девица расхохоталась. Винный перегар, смешанный с запахом сигаретного дыма и жвачки, вызвал у Сида рвотный спазм. Он сбежал, так и не поняв вопроса проститутки.

Через пару месяцев он все понял. Все. Сразу — все. В соответствии с расписанием Сид задержался после занятий, чтобы привести в порядок помещение студии. Иногда он делал это и за других, спешивших к более интересным делам. Ему нравилось наводить чистоту и порядок, сражение с грязью, хаосом оставляло привкус маленькой победы. Как будто он наступал на главного врага, таящегося в потемках человеческой души.

К вечеру коридоры училища опустели. Домыв полы в мастерской, Сид потащил в туалет ведро и швабру. И вдруг услышал голос. Голос пел гаммы: до-ре-ми-фа… И снова, и снова, выше, выше… Сид, согнувшись, стоял под дверью вокального класса, не замечая бегущего времени. Дверь распахнулась, шарахнув его по лбу. Со звоном в ушах парень отпрянул и застыл столбом. На него смотрела девушка из породы святых — такие перевелись еще в шестнадцатом веке — голубые глазищи в половину узенького лица, полные сострадания. Падающие за спину волосы светятся старым золотом. Настоящие тициановские кудри.

— Бедненький… — Она прикоснулась прохладной ладонью к его лбу. — Если не приложить металл, будет огромная шишка. — Сбросив туфельку, большеглазка достала монету. — Вот! Пятьдесят лир.

Эмили исполнилось всего пятнадцать, она училась в обычной школе, а по вечерам брала уроки вокала. Ее родители, служащие заводской конторы, нарожали кучу детей. Но лишь одна Эмили была похожа на ангела.

Для Сида замелькали сумасшедшие дни — каждый равнялся нескольким годам, — он взрослел, мудрел, становился сильным, великодушным. Целуя Эмили, он понял, в чем состоит смысл жизни, а рисуя ее — поверил в свое призвание. Физическое сближение стало естественным продолжением их душевной близости, полного, всепоглощающего единения. Сид понял, что значит быть мужчиной и как погано звучит присказка дяди, выпроваживающего очередную шлюху: «Мы с этой крошкой слились в экстазе». Все равно что блевать в храме…

Однажды, обнимая Эмили на старом кожаном диване в мансарде Джузеппе, Сид пришел в себя от громкого смеха:

— У тебя неплохо выходит, племянничек! И все причиндалы на месте. А я уж хотел его кастрировать. Зря, правда, птичка?

Сид задохнулся от негодования — дядя обращался с Эмми как с одной из своих шлюх.

— Вон! — сказал повзрослевший Сид. Тихо, но, видимо, чрезвычайно убедительно. Джузеппе как ветром сдуло.

— Мы поженимся, когда Эмми исполнится семнадцать, — заявил Сидней, представ перед дядей с потупившей глаза любимой. Джузеппе криво хмыкнул:

— Понятно. А как же! Это святое.

Когда, проводив девушку, Сид вернулся, Джузеппе сидел на стуле с бокалом вина в одной руке и с кистью в другой. Расставив у стены в ряд карандашные наброски портретов Эмили, сделанные Сидом, он пририсовывал им ярко-красные губы.

— Все бабы — шлюхи. Поверь мне, парень. Чем раньше ты это усечешь, тем спокойнее будешь жить.

И тогда Сид ударил кулаком в его пухлую, до синевы выбритую щеку. Джузеппе рухнул на пол вместе со стулом, но не ответил ударом.

— Гаденыш… — прошипел он, скрываясь в ванной.

Затем Эмми куда-то пропала, очевидно, уехала к родителям в деревню.