— Погоди!

Я бросился в ее комнату, рассчитывая на альбом со старыми фотографиями. Фото выпускного курса ХГУ, капустники в Доме Милиции, поедание нарисованной клуб–ники, скетч «На старой даче», ария из оперы «Запорожец за Дунаем». Это было непостижимо, но альбом не находился. Здоровенный, тяжеленный. Потом выяснилось, что Ленка взяла его, чтобы что–то придавить.

Мама стояла в дверях комнаты, отхлебывая чай.

— Это что, обыск?

— Что ты несешь! — Рявкнул я, но тут же сообразил, что это… и продолжил вкрадчиво. — Анька, Ку–ли–шен-ко, по–дру–га. Месяц назад у нас была ее дочка, с мужем, с сыном. А, вот. — Я увидел на краю журнально–обеденного столика «Скандал в Клошмерле» и в подробностях пересказал маме всю связанную с этим названием историю. Она слушала внимательно, отхлебывала, откусывала от бутерброда, потом вдруг сказала.

— Можешь ее забрать себе. И еще вот эту.

Она поставила чашку на телевизор, полезла в щкаф, где у нее хранились запасы ниток, иголок, пуговиц — напоминание о своем портняжестве и моем портвейне — и положила по верх французского романа толстый сиреневый, в серебре том. Это был «За–кон Божий».

— Забирай.

Я повертел книжки в руках.

— А что ты делала на стадионе?

Она только улыбнулась.

— Там такие ребята. У них все впереди.

Несколько дней после этого случая прошли нормально. Мама спокойно, без каких либо возражений выслушала мои увещевания насчет того, что ей опасно отлучать–ся из дому одной, она может заблудиться, не дай Бог попасть под машину. Лекарство надо регулярно принимать, иначе ведь она сама знает, что будет «кома». Этого слова мама всегда боялась, с того самого момента, как ей объявили про диабет. Она кивала, показывала флакончик с манинилом, подтверждая, что прекрасно понимает серьезность положения.

— Ты пойми, Лена весь день на работе, мне тоже иногда надо отлучаться из дому, не могу же я постоянно при тебе находиться надстморщиком.

— Я понимаю, сынок, я понимаю. — Кивала она с самым искренним видом.

Но все это было лукавство и хитрость. Как только у нее появлялась возможность, она выбиралась из дому и отправляла в свои путешествия. Маршруты все время менялись, и логики никакой в них не было. Однажды я обнаружил ее в компании наших скамеечных бабок, но понял, что радоваться не надо, это случайное совпадение, просто дорожки случайно пересеклись.

Когда я ее отлавливал в отдаленном дворе, она недовольно морщилась, словно я помешал какому–то важному замыслу, но подчинялась и брела покорно домой, выслушивая мои, с каждым разом все более резкие проповеди.

— Что ты со мной делаешь, я бегаю выпучив глаза, а тебя может быть, уже машина переехала. Что, мне вообще нельзя уйти из дому?! Ты пойми, у меня дела, иногда даже важные, я сижу там и трясусь, что там с моей мамочкой! Ты сама посмотри, еле ноги передвигаешь. Когда–нибудь просто свалишься в канаву, ведь все перерыто! Да–вай, будем вместе гулять, если хочешь, когда я дома!

Иногда мне казалось, что она меня понимает, что я, наконец, достучался до нее. Она давала мне твердые обещания, что не будет больше убредать одна. И взгляд у нее был осмысленный, и она даже рассуждала, что сама, мол, знает — это у нее склероз, вот попьет она ноотропила и все будет хорошо.

И все повторялось.

— Ну, не привязывать же тебя к батарее!

Глаза у нее вдруг наливались слезами, и она совершенно серьезно просила.

— Не привязывай меня к батарее.