|
Диссертация подобна появившемуся на свет ребенку, все важное, единственно необходимое совершено с ней до защиты: подросла и была признана годной к деторождению мать — соискатель степени, подобрали отца — научного руководителя, плод их совместного труда долгие месяцы зрел, наливался соками, вспухал, определялся, приобретал завершенный вид, потом, завернутый в пеленки ледериновых переплетов, положен на стол — вон там, можно взять и перелистать его, покачать на руках. Он уже жил, этот научный младенец, в нем можно было узреть черты родителей: нигде так сильно не проявляется наследственность, как в подобных совместных творениях. Членам совета оставалось покропить водицей голосования появившееся на свет новое научное произведение и присвоить одному из родителей соответствующее родительское звание — все это можно проделать и не напрягая особенно внимания. Члены совета были спокойны. Ошибки не произойдет. Диссертация доброкачественна. Ребенок жизнеспособен. Гарантией этому и славное имя руководителя, и несомненные способности соискателя, и важность темы, и современная аппаратура лаборатории, где производилось исследование, — весь научный авторитет института, в том числе и они сами как его работники: они ведь просто бы не допустили, чтоб у них занимались пустяками! В обряде защиты, как и во всех обрядах, важно соблюсти форму, торжественность формы для многих — содержание церемонии. Заседания, где председательствовал Жигалов, протекали безукоризненно. Он вкладывал душу даже в объявление: «Слово предоставляется такому-то…»
Сейчас он на двадцать минут предоставил слово Черданцеву, и тот умело управлялся с каждой минутой, до отказа заполняя ее мыслями и фактами. Он вел речь по разработанному заранее графику. На стенах висели диаграммы экспериментов, таблицы химических анализов. Каждой диаграмме отводилось две минуты пояснений, таблице — полторы минуты. Можно было пожертвовать пятью-шестью секундами, это еще куда ни шло, но больших трат времени он позволить себе не мог. На всех защитах происходила подобная мучительная борьба со временем, это тоже была одна из немаловажных церемоний обряда. Некоторые диссертанты выпаливали по сотне слов в минуту, стреляли цифрами, как пулями, другие неторопливо декламировали выструганные до запятых формулировки — каждый справлялся с трудностями как умел. Черданцев, красивый, подтянутый, наставлял длинную указку то на одну, то на другую диаграмму, бросал мысли в аудиторию, как монеты — круглые, взвешенные, с насечкою по краям, чтобы бесследно не выскользнули из памяти. Доктора и профессора одобрительно переглядывались, удовлетворенно кивали головами — давно не приходилось слушать изящно построенную защиту. Озабоченный Жигалов успокаивался, его серое лицо розовело. Он всегда опасался провалов, провалы на защитах, нередкие в других институтах, свидетельствовали о плохом научном руководстве — он не мог допустить даже мысли о плохом руководстве в своем институте. Он искоса поглядывал на известных ему гостей, всматривался в незнакомую молодежь, густо заполнившую задние ряды, прислушивался к шепотку, изредка пробегавшему по рядам членов совета. О провале не могло быть и речи. Был успех. Еще до того, как Черданцев заговорил, Терентьев быстро пробежал глазами диаграммы и таблицы, развешанные на стене. В них он не нашел ничего для себя нового, все это Черданцев рассказывал, когда приходил жаловаться на затруднения. Ничто там не могло по-серьезному заинтересовать Терентьева. У него отлегло от сердца. Он совестился, что оборвал Черданцева, когда тот пытался заговорить с ним. Кто знает, может, Черданцев нашел что-нибудь новое и собирался в последнюю минуту перед защитой проверить себя? Но диаграммы и таблицы показывали, что нового нет ничего. «Правильно! — думал Терентьев. — Заступничества Ларисы ему мало, хотел и сам заручиться моим голосом!» Терентьев успокоился. Только так и надо было отвечать Черданцеву, как он ответил. |
