Тереза тоже поблагодарила меня за мой поступок, но после истории с запиской в чемодане она перестала быть моим другом. Она пребывала в квартире, сославшись на Устав жильцов, который приберегала на всякий пожарный случай, и тут я ничего не мог поделать. Она также заставила меня отвести ей время на общение с Конрадом; поскольку Тереза ему нравилась, я не мог помешать ему видеться с ней, хотя тем самым и обрекал себя на страдания. Я просто старался отпускать исподтишка разные колкости в ее адрес, но, поскольку она действовала таким же образом, они взаимоуничтожались. Но как бы то ни было, одурачить Конрада не удалось; несмотря на то что мы всегда находили какие-то оправдания, объясняя ему, почему мы не бываем втроем одновременно в гостиной, однажды он все-таки постарался помирить нас, зловредно подстроив очную ставку. Чтобы не обидеть его, а главное, чтобы не подорвать его любовь к нам, мы сделали вид, что ничего не происходит, притушив на время взаимную ненависть. Этот игровой эпизод можно отнести к разряду шедевров искусства кривых улыбок, перекошенных физиономий. Мы с трудом смогли избежать традиционных шаблонов, нашему счастью чуть было не пришел конец.

Именно тогда я впервые заметил тень сомнения, промелькнувшую во взгляде Конрада. Только тень, но я заметил. Его глаза, обычно кроткие и круглые, на долю секунды стали плоскими, как миндальное желе, и внезапно отсутствие их обычного выражения вызвало у меня подозрение. А может, не так-то он прост, как кажется? Уже несколько раз он изрекал вполне разумные, почти глубокомысленные суждения. Я ни на минуту не допускал, что он верит в спектакль, который мы перед ним разыгрывали. Тогда я решил признаться во всем, выложить карты на стол.

– Послушай, Конрад… ты наш самый близкий друг, этот обман не может дольше продолжаться… Мы с Терезой больше не любим друг друга… я знаю, как тяжело тебе это слышать, но ты должен привыкнуть к этой мысли.

– Да, это так…

На лице у Конрада выразилось неудовольствие. Он растянулся во всю длину своего тела на диване (бесформенная масса, современное искусство). Я был сбит с толку, подметив это выражение его глаз; часто молчунам приписывают умение правильно оценивать ситуацию. Он и догадаться не мог о нашей взаимной ненависти, а теперь я добивал его своим признанием. Мы не любим друг друга. Ну и что с того? Необходимо было когда-нибудь сообщить ему, что родители больше не любят друг друга. Он еще маленький, раны скоро затянутся, ведь так?

Конрад встал. Конрад направился в свою комнату.

Я хотел удержать его взглядом, но чтобы удержать кого-то взглядом, нужно по меньшей мере, чтобы в этом участвовало два взгляда. А его взглядом уже завладел взгляд Терезы, которая пошла следом за ним в его комнату. Оказавшись один– на один с собственной дурацкой откровенностью, я мог только созерцать все разраставшуюся пустоту. Пустоту, которая не убивает, а разъедает.

Верный поведенческим стереотипам в кризисные периоды, я не мог побороть желания делать все назло. Поскольку возвращение к родителям было исключено, я клюнул на зов усов и, лихорадочно возбужденный, спустился к Мартинесу. Оказанный мне прием согрел душу сверх всяких моих ожиданий. Все-таки Мартинес, в общем-то, был другом, и я испытывал сожаление, что в последнее время безжалостно прогонял его. Я быстро ввел его в курс дела и, по мере того как он усваивал информацию, ощущал заметное облегчение. Он делал пометки, он взял все на себя, даже подмигнул мне. Я забыл все свои подозрения по поводу его усов, я только видел, как он суетится. Он без устали бормотал: «У малыша плохое настроение». Он открыл все свои сундуки, рылся в своем инвентаре, пытаясь найти там хоть что-то, чем можно было бы улучшить настроение Конрада. Я старался держаться, как можно незаметнее, главным образом не желая нарушать сосредоточенность мэтра. Взгляд мой привлекла какая-то бесформенная волосатая штуковина.