В моем воображении, полном клише, возник образ апельсинов; это у меня-то, ненавидевшего таскаться по магазинам. Мне было ужасно неприятно, что его посадят в тюрьму, я обязательно должен буду отправиться на рынок; голоса в рекламе перешли на крик, перечисляя скидки, почти как политики в предвыборную кампанию.

Чем больше Жозефина говорила, тем больше я размышлял о логистике покупки апельсинов. Наверное, существуют специальные склады, вопрос не в деньгах, я был готов купить оптовую партию, чтобы меня не застали врасплох. Пойти навестить друга в тюрьму с пустыми руками – все равно, что намекнуть ему, что он ни в чем не нуждается. Апельсины – вежливость свободного человека, не какого-нибудь фанфарона, а человека рафинированного, нельзя ведь сказать позже, поедая их, что жизнь на воле – сплошной восторг. Вот какой я оказался предусмотрительный… сколько у меня забот, друг в тюрьме… Это правда, когда все идет своим чередом, не так уж мы и наслаждаемся общением на свободе, но за дружбу приходится дорого платить, если друзья попадают за решетку. Я уже предчувствовал полный упадок сил, по правде сказать, у меня не оставалось на это места; несчастья Эдуара не шли ни в какое сравнение с плохим настроением Конрада, а теперь еще проблема покупки апельсинов; я чувствовал, что история с тюрьмой отнимет у меня время, отведенное на любовь к Конраду. Теперь наша старая дружба мне была совсем ни к чему. Тогда я поступил черство (никогда не следует прибегать к уловкам, если принимаешь нелицеприятное решение), я повесил трубку в самый разгар стенаний Жозефины относительно будущего их детей, которое, безусловно, вызывало опасения. Я не мог не проявить черствости, на весы была положена моя любовь к Конраду. В этом также состоит проблема великого счастья, оно нейтрализует несчастья других. И вовсе это не проявление первобытного эгоизма, а просто недостаток свободного времени.

III

Не колеблясь ни минуты, я выдавил гнойный прыщ, некстати вылезший в уголке моей потрескавшейся нижней губы. Только рассмотрев спозаранку цвет вытекавшей из него жидкости, я пожалел о своем первом утреннем порыве. Откуда мне было знать, разведение прыщей не входит в круг моих привычек. Я даже стал размышлять, не является ли данный прыщ первым, последовавшим за тем последним, который выскочил уже довольно давно. Оставалось только надеяться на то, что его возникновение на моей физиономии не было разведактом. Скорее всего этот прыщ просто бродяга-одиночка, а вовсе не спринтер, оторвавшийся от основной группы бегунов. Об этом можно было судить по цвету его бледно-бледно-желтой майки.

Было уже девять, и я прекратил свое занятие. Зная себя, я не сомневался, что с меня станется провести весь день, возясь с этим прыщом, с которым я, правда, уже расправился без всяких колебаний. Я переступил через гору белья у изножья моей кровати и проник в перевернутую вверх дном кухню. У меня не было сил сварить себе свежий кофе, тем более что со вчерашнего дня оставался вполне свежий кофе. По правде говоря, я чувствовал, что обессилел после этой непрестанной борьбы, мешающей любому моему действию. И стоило мне осмыслить эту мысль, как на кухне нарисовалась неузнаваемая Тереза. Она уселась напротив меня.

Оглядев ее, я пришел в ужас: на ее физиономии удобно устроился прыщ с белой головкой; уточняю: меня напугала не столько ее непривлекательная наружность, сколько наличие у нас чего-то общего. Это полностью лишено логики, ибо наши жизни больше не могли развиваться одинаково.

– Почему ты не выдавила прыщ, который уродует твое лицо?

– Приятно это слышать… и все-таки доброе утро.

Вся она в этом. Вела себя подло по отношению ко мне, но при малейшей же возможности пыталась подчеркнуть мою низость. Вовсе я не низкий. Я добрый. Я начинал понимать ее логику, в этом и состоит женская стратегия – сначала разыграть из себя великомученицу, а потом сообщить новость.