И этот разговор тоже в большей части состоял из вопросов. Вечер вопросов без ответов.

Может быть, и без вопросов.

19

Борису Дмитриевичу становилось хуже и хуже. Пока была Тамара, он отвлекался, бравировал, фанфаронил, если можно так говорить о человеке, замурованном в гипсовую ячейку; когда он оставался один, вернее, без нее, все снова становилось хуже: дышать трудно, сердце колотилось, плыла и кружилась музыка…

Но голова болела меньше, рвоты не было — Борис Дмитриевич считал, что наступает улучшение. Так он считал, думал, говорил Тамаре и для Тамары, а стало быть, расчеты эти, мысли, слова недостоверны. Это просто бравада, фанфаронство, кокетство или, что главное, — отвлечение.

Отвлечение! Тамара опять сидела рядом. Он ее обнимал — если это можно так назвать.

А если уберут гипс, Тамара не сможет класть голову на грудь — не разрешат.

Сейчас им, конечно, разрешают! Они спрашивали!

Господи! Не разрешат!

В коридоре раздался шорох многих ног, и в палату вошли две девушки с инструментами и Александр Владимирович.

— Как дышится, Боря?

— Ничего, дышу, только трудно. Раздышусь. Обойдусь.

— Гипс, наверное, мешает, а?

— Он вообще мне мешает. Он меня чувств лишает, Саня.

— Какие тебе чувства нужны после операции?

— Операция! Что за операция? Подумаешь!

— Ох вы, общие хирурги! У вас, если весь ливер из живота не вытащишь, так и не операция. А что же ты после наших пустячков такой веселый лежишь? Ну ладно, ладно, не грусти. Сейчас рассечем гипс — полегче будет.

— Терплю. Как говорится, тяжело в лечении — легко в гробу.

— Глупо!.. И грубо.

Девочки поставили на стул у кровати миску с соленой водой, смочили ею гипс посредине, по прямой линии сверху донизу, и одна стала надпиливать гипс маленькой круглой пилкой сверху, другая, снизу. Борис Дмитриевич лежал с той самой пассивностью, которой он так боялся в реанимации.

Гипс распиливали. Это не было однородное, равномерное движение пилой, как пилят бревно, это рвущие движения — одна книзу, другая кверху. И звук был рвущий. И продолжалось все это долго. Дышать было трудно. Борис Дмитриевич хотел быть послушным, спокойным больным, чтоб не думали и не говорили, будто с докторами трудно и не так, как у всех нормальных людей.

Тоже отвлечение.

Снова временами наступало забытье, начинали в голове плыть обрывки мелодий, разрываемые с двух сторон звуками пилок, — вальса не получалось.

И эти звуки и эти мелодии рождали в голове нечто фантасмагорическое, фантасмагорические звуки и образы, в голове забились странные термины — от чтения фантастики или научно-популярной литературы, которая дает те полузнания на уровне незнания, что порождают лишь самодовольство и беспричинный страх перед якобы известным.

Беспричинный ли?

Борис Дмитриевич стал думать о том, что так и умереть можно. Потом стал уговаривать себя, что в конце концов в смерти нет ничего страшного, он хорошо прожил жизнь, врал мало, лишь по самой крайней необходимости, ему удавалось обходиться минимумом непорядочных поступков. Его работа, профессия делали его честнее, чем он со своим характером мог бы оказаться в другой жизни, в другом деле. Да, удачно, что он пошел и попал в медицинский институт. И он ни разу не пожалел об этом. В конце концов, люди, его воспитавшие, могли не очень стыдиться за его жизнь.

Девочки дошли до слоя, непосредственно прилегающего к телу. Как и положено, они завели кусачки под край недорезанного гипса так, чтобы плоская неподвижная бранша кусачек защищала тело от подвижной части, которая крючком раздирала оставшийся слой гипса.

Пока от всех этих манипуляций становилось только трудней.