Батюшка спрашивает, что я думаю о его переводах.

— Они прекрасны, но я предпочитаю наши старинные стихи:

Или вот это:

Отец рассержен. Он терпеть не может моего равнодушия к чужим цивилизациям. Он считает, что культурный эгоцентризм губителен для Китая.

Я взрываюсь:

— Ненавижу англичан — они дважды воевали с нами, чтобы продавать здесь опиум, запрещенный у них на родине. Терпеть не могу французов — они разграбили, разорили, а потом сожгли Весенний Дворец, жемчужину нашей культуры. С тех пор как японцы диктуют, как нам жить, все в Маньчжурии только и делают, что болтают о прогрессе и экономическом росте. Я ненавижу японцев! Завтра они завоюют весь континент, и вы вздохнете с облегчением — ведь раздавленный Китай избавится наконец от мракобесия.

Оскорбленный моими словами, Батюшка встает, желает мне спокойной ночи и удаляется в свою комнату. Я тоже покидаю столовую, волоча ноги. Я не должна была обвинять отца. В поэзии заключен смысл его жизни.

Запираю дверь и задергиваю шторы.

Сидя на кровати, разглядываю стоящий в центре стола чайник. Из шарфов и платков сплетаю крепкую веревку.

Серый дым из курительницы медленно поднимается к потолку, отпугивая комаров.

Умереть — это так просто. Краткий миг страдания. В мгновение ока перешагиваешь порог и попадаешь в другой мир, где нет ни мучений, ни тревог. Тот мир дарует своим обитателям крепкий сон.

Умереть — значит чиркнуть снегом об снег, зажечь сверкающую инеем и льдом зиму.

Я привязываю концы веревки к столбикам балдахина. Узел неподвижен, как дерево, вросшее в землю тысячу лет назад.

Сидя на пятках, вглядываюсь в него до боли в глазах.

Мне достаточно встать, и мысль моя прервется навсегда.

Вокруг царит полное беззвучие.

Поднимаюсь, чтобы проверить надежность веревки.

Сую голову в петлю.

Веревка больно впивается в шею. Я мечтаю о пустоте, о падении в бездну. Меня ужасает это сладостное ощущение: я здесь и я уже там, я — это я, и меня уже нет!

Я умерла?

Вынимаю голову из петли и снова сажусь на кровать.

Я раздеваюсь. Вся одежда пропиталась потом. Намочив губку в тазике, обтираю тело, дрожа от холода. Хватаю чайник и делаю несколько глотков снадобья. Настойка такая горькая, что мне приходится несколько раз прерываться, чтобы подышать. Допив все до капли, засовываю между ног прокладку, развязываю веревку и ложусь на кровать, сложив руки на животе.

Жду, не гася свет.

Со дня смерти Миня я больше не засыпаю в темноте — боюсь увидеть призрак Миня, боюсь, что он придет за мной.

Мне снится залитый солнцем лес. Между деревьями гуляет дивной красоты зверь. У него короткий золотистый мех, львиная грива и изящное вытянутое, как у породистой собаки, тело. Я впадаю в ярость: чужак проник на мою территорию. Я призываю на помощь леопарда, и он нападает на пришельца. Внезапно я сама превращаюсь в раненое животное. Леопард разрывает мне брюхо и терзает клыками внутренности.

Просыпаюсь от собственных стонов. Невыносимая боль опоясывает низ живота, спускается к бедрам и внезапно стихает. Я с трудом поднимаюсь с кровати и бреду к тазику, чтобы сполоснуть лицо, потом тащусь на кухню и жадно пью воду, не в силах утолить жажду.

Через некоторое время боль снова вырывает меня из сна. Я падаю с кровати, утянув за собой простыни и подушки. Лежа на полу, цепляюсь за ножки стола, безуспешно стараясь унять жестокую судорогу.