Она мгновенно отводит взгляд и делает вид, что смотрит поверх моего плеча на других игроков. Мое сердце начинает биться сильнее. Я опускаю глаза и пытаюсь собраться. Невероятно — но черные и белые фигуры образуют на доске рисунок ее лица!

Я едва успеваю поставить на доску черный камень, как ее белый занимает соседнюю клетку. Никогда еще она не отвечала так стремительно. Между тем ход ее безупречен. Я снова поднимаю глаза. Мы встречаемся взглядами. Меня охватывает дрожь. Чтобы скрыть смущение, я делаю вид, что размышляю.

Она продолжает смотреть на меня, прожигая взглядом лоб. Внезапно я слышу ее голос:

— Вы можете оказать мне услугу?

Мое сердце колотится, как сумасшедшее.

— …Да.

Помолчав, она шепчет:

— Я рассчитываю на вас.

— Но чем я могу быть вам полезен?

— Уйдем отсюда, я вам все объясню.

Я помогаю ей записать положение фигур на доске и собрать камни. Она убирает бочонки в сумку и приглашает меня следовать за ней.

Ветер развевает волосы китаянки, она ведет меня за собой, делая короткие шажки.

Странная тревога сжимает мне сердце. Куда мы направляемся? Деревья расступаются перед ее хрупкой фигуркой и смыкают ряды за моей спиной. Улицы сплетаются в необъятный лабиринт. Я перестаю ориентироваться.

Время от времени она оборачивается и улыбается мне. Холодность исчезла из ее глаз. Она поднимает руку, останавливает рикшу, кивком приглашает меня сесть рядом.

— К холму Семи Развалин, пожалуйста.

Солнечный свет просачивается через опущенную шторку и набрасывает на ее лицо золотистую вуаль. Крошечные, похожие на искорки, пылинки, вращаясь, падают с крыши на кончики ее ресниц. Я отчаянно, но безуспешно пытаюсь удержаться на другом конце скамейки. На одном из поворотов моя рука касается руки китаянки. Ледяная кожа обжигает меня. Она притворяется безразличной. От ее шеи исходит аромат юности — это запах зеленого чая и мыла. Коляска рикши наталкивается на камень, и наши бедра соприкасаются.

Меня душат вожделение и стыд.

Я умираю от желания сжать ее в объятиях! Я не могу обнять китаянку за плечи, не могу прижать ее голову к своей груди, но мне хватило бы простого прикосновения к тонким пальчикам. Я искоса смотрю на девушку, я готов по первому знаку рвануться к ней, как бабочка на пламя. Но лицо китаянки остается высокомерно-замкнутым. Сдвинув брови, она смотрит в спину вознице.

Я вцепился ладонями в колени.

Рикша останавливается, и мы выходим. Я запрокидываю голову и смотрю на поросший мхом холм. На самой вершине, над деревьями, купается в лучах солнца пагода.

Мощенная сланцевой плиткой тропа петляет между цветущими кустами, змеится в высокой траве и уходит наверх, теряясь в тени деревьев и тростника.

77

На уроке Хун передает мне под партой сложенную вчетверо записку:

«Ну что?»

Я рву листок и отвечаю: «!»

Через несколько минут приходит следующее послание. Оно написано таким нервным почерком, что в нескольких местах прорвана бумага:

«Сегодня утром приехал отец. В конце года он увезет меня с собой. Я пропала!»

Занятия заканчиваются на этой неделе. От мысли о том, что Хун выдадут замуж за какого-нибудь сельского бонзу, я прихожу в отчаяние. От волнения у меня снова начинаются спазмы. После первого звонка колокольчика, едва поклонившись учителю, я хватаю сумку с прокладками и кидаюсь в туалет.

Хун бежит следом и ждет под дверью. Губы у нее дрожат, она едва может говорить. Я отвожу ее в сторонку, и она разражается рыданиями. У меня сильно болит живот. Хун обнимает меня, не давая согнуться пополам и успокоить спазм. Я прижимаю ее к себе. Мой пот смешивается с ее слезами.

Хун сообщает, что должна сегодня обедать с отцом, и умоляет составить ей компанию. Она хочет выторговать год отсрочки.