Он начал почти неслышно. Звук словно бы родился из тишины мирного летнего дня, дуновения ветра в полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских берез. Он родился из тишины и остался соразмерным ей.

Это была вообще не музыка. Я не знал, что это такое, но знал только одно, но знал совершенно точно, как начальную скорость пули, вылетающей из ствола автомата Калашникова: я хотел бы, чтобы это же самое звучало и над моей могилой.

Артист опустился на землю и так и сидел, обхватив руками перебинтованную голову.

Я посмотрел на Ольгу. Она должна была знать. Ну, могла знать – все‑таки «Гнесинку» закончила.

– Что он играет? – негромко спросил я.

– Это слезная.

– Я понимаю, – сказал я и отер слезы с ее лица. Она отстранилась и попросила:

– Не нужно… Ты не понял. Это из «Реквиема» Моцарта. Седьмая часть. Лакримоза. По‑русски: слезная…

Вот, значит, что это. Лакримоза. Слезная.

Господи! Сделай так, чтобы эта музыка никогда не кончалась.

Но она кончилась. Она ушла туда же, откуда и появилась. Трубач стоял, опустив в своих руках хрупкую елочную игрушку саксофона, а скорбная мелодия все еще звучала – в шелесте листьев, в посвистывании крыльев мелкой утиной стаи, спугнутой с Чесны, в самой тишине, опрокинутой над полями, пригорками и золотыми маковками Спас‑Заулка.

Трубач бережно уложил инструмент в футляр и защелкнул замки.

Партия саксофона исполнена.

Пришло время для партии кольта.

И предстояло ее исполнить мне.

VI

Телефонный звонок на даче генерал‑лейтенанта Анатолия Федоровича Волкова раздался в воскресенье третьего августа около восьми часов вечера. Звонил не городской телефон в гостиной, которым пользовались домашние и номер которого, зарегистрированный на девичью фамилию жены, был в справочном бюро. Звонил аппарат, установленный в кабинете – просторной угловой комнате со стенами из покрытого бесцветным лаком соснового бруса, обставленной тяжелой резной мебелью, вывезенной отцом Волкова, генералом НКВД, из побежденной Германии.

Номер этого телефона знали только два человека в Москве – один из руководителей президентской администрации, которому непосредственно подчинялся Волков, и диспетчер Управления.

Воскресенье. Вечер. Из Кремля звонить не могли. Звонок оттуда мог быть только в случае острейшего кризиса. Как в октябре девяносто третьего, когда нужно было срочно и кардинально решать проблему с Хасбулатовым, Руцким и мятежным Верховным Советом. Или в прошлом году – перед штурмом Грозного. Или недавно – после взрыва вертолета командарма Гришина. Но сейчас ничего подобного не происходило и произойти в ближайшее время не могло.

Но если это не из Кремля – значит, диспетчер.

Волков взял трубку, привычно бросил:

– Слушаю!

– Вам надлежит немедленно явиться в Управление.

Волков недоуменно поморщился.

Что значит немедленно? Что значит надлежит?

Но в мембране уже звучали короткие гудки отбоя.

Что за чертовщина! Он бы понял: просят. Это значило бы, что у кого‑то из подчиненных ЧП. Он бы даже понял: приказывают. Из Кремля могли выйти на него через Управление, хоть это и необычно. А что означает бесполое «надлежит»?

«Надлежит немедленно»!

Волков раздраженно набрал номер диспетчера. Телефон не ответил – трубку не взяли.

Он повторил набор. То же самое: длинные безответные гудки.

Волков даже слегка растерялся. Все это было крайне странно, даже, можно сказать, выходило из ряда вон. Потому что такого не могло быть. Поскольку не могло быть никогда.

Он еще раз набрал номер диспетчера, ждал не меньше минуты. Тот же эффект. Отчетливо понимая нелепость собственных действий, все‑таки прошел в гостиную, согнал с телефона дочь, великовозрастную дурищу, которая могла часами болтать с подругами и – как их? – бой‑френдами, одновременно глядя по телевизору какую‑нибудь очередную «Марию».