Изменить размер шрифта - +
Пока отец Федор облачался, а ребята и Ольга с Настеной молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас отец Андрей.

– А, из лавры! – догадалась она. – Сейчас позову.

Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в прошлый раз, когда я заехал в Спас‑Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели назад. Целую вечность.

– Спасибо, что молились за нас, – сказал я и протянул ему плотный пакет в оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. – Здесь тридцать тысяч долларов. Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином и погиб от руки врагов.

– Чисты ли деньги эти?

– Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это самые чистые деньги в мире.

Он склонил голову.

– Мы с благодарностью принимаем этот дар… Я взял с церковной конторки пачку свечей и обошел храм.

Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь ей заботиться о душе его.

Еще шесть, во здравие и благодарность – перед образом Георгия‑победоносца. За нас. И еще одну – за полковника Голубкова.

А потом – перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.

Десять свечей – за полевого командира Ису Мадуева и его отряд. Они мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.

Восемь свечей – за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что они погибли за грязное дело.

Три свечи – за генерала Жеребцова, водителя его «уазика» и солдата охраны.

Пять свечей – за командарма Гришина, его адъютанта подполковника Лузгина и трех членов экипажа вертолета.

Две свечи – за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о которых рассказал Голубков.

Три свечи – за снайперов, встретивших нас на «тропе».

Все?

Нет.

И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они тоже выполняли приказ. И Бог им теперь судья.

Отец Андрей молча наблюдал за мной.

Я спросил:

– Могу я получить счет за эти свечи?

– А смысл? Такой счет не предъявляют в бухгалтерию.

– Знаю, – сказал я. – Его предъявляют людям. Это я и намерен сделать.

Он написал на бумажке несколько цифр. Я свернул листок и бережно спрятал его в карман.

Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:

– По‑прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.

– Гнев? – переспросил я. – Это слишком мягко сказано.

– Это большой грех, сын мой.

– Разве вырвать у змеи ядовитое жало – грех? – возразил я. – Разве это не правое дело?

– Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.

– Там, на небесах, – согласился я. – А здесь, на земле, это наше дело. Потому что некому его исполнить, кроме самих людей…

Появился отец Федор. Отпевание началось.

«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!..»

Мы сами выкопали для Тимохи могилу, сами вынесли на плечах его гроб и поставили сосновый крест. Ольга положила на суглинистый холмик охапку водяных лилий из Чесны, а Настена – букетик полевых лютиков и ромашек.

Все было кончено. Мы молча стояли вокруг свежей могилы. Потом Трубач раскрыл видавший виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым до бронзы никелем, саксофон.

Я не знаю, что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не сиртаки. И не «Голубой блюз». И не одна из джазовых мелодий, которые мы от него много раз слышали – еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.

Быстрый переход