Без лишних разговоров я прямо спросил его:

— Увидимся ли мы когда-нибудь с Иоанном?

— Кто знает? — вопросом на вопрос ответил он. — Ессеи живут за Мертвым морем, у подножия гор.

— Ты веришь в то, что они хорошие люди?

— Они — дети Авраама, как и все мы, — сказал он. — Ессей — далеко не самый худший путь для человека. — Он помолчал минутку, а потом продолжил: — Таковы уж евреи. Ты ведь знаешь, что в нашей деревне есть люди, которые не верят в Воскресение последнего дня. И есть в нашей деревне фарисеи. А ессеи, они верят всем сердцем и очень стараются угодить Господу.

Я кивнул.

Да, я знал, что все в нашей деревне хотели пойти в храм и что для них очень важно соблюсти все праздники как положено. Но я не сказал этого. Я не сказал этого потому, что слова Иосифа показались мне верными. Вопросов у меня больше не было.

Меня переполняла печаль. Мама очень сильно любила свою родственницу Елизавету. Я видел их мысленно, двух женщин, обнимающихся в последний раз. И мне было бы очень любопытно поговорить с Иоанном. В нем была какая-то необычная серьезность — да, правильное слово, наконец-то я его нашел! — серьезность, которая влекла меня к нему.

Другие мальчики в лагере были очень дружелюбны ко мне, и сыновья священника говорили гладко и любезно, но мне не хотелось быть с другими людьми.

Иосиф остался сидеть, а я ушел. Он запретил мне спрашивать о тех вещах, что тяжким грузом висели на моем сердце. Запретил.

Я лег на постеленную для меня циновку и почувствовал, что хочу спать, хотя небо надо мной только начало наполняться звездами.

Вокруг меня не прекращался спор взрослых; одни говорили, что нынешний первосвященник нехороший человек, что Ирод Архелай был изначально не прав, поставив его на это место, а другие утверждали, что первосвященник вполне приемлем и что нам нужен только мир, что мы не хотим восстаний.

Их сердитые голоса пугали меня.

Я поднялся, свернул циновку, вышел из лагеря и направился на склон холма, освещенный звездами. Как же хорошо было уединиться!

Неподалеку были разбиты другие стоянки, но все они были меньше нашей — маленькие группы людей вокруг неярких точек-костров, рассыпавшиеся по холмам, а над ними бледная красавица луна в окружении звездочек. Я видел, как повсюду в черном небе вспыхивали все новые и новые звезды, складываясь в замысловатые узоры.

У меня под ногами шелестела мягкая, сладко пахнущая трава, воздух по ночам уже остывал не так сильно. Я подумал об Иоанне: видит ли он эти звезды в далекой пустыне?

Неожиданно мое одиночество было нарушено. Ко мне подошел Иаков. Он плакал.

— Что с тобой? — спросил я, поднимаясь с циновки и беря его за руку.

Никогда я не видел своего старшего брата в таком состоянии.

— Мне нужно сказать тебе, — проговорил он сквозь слезы. — Прости меня. Прости за все плохое, что я тебе говорил. Прости за… за то, что я плохо к тебе относился.

— Плохо относился ко мне? Иаков, о чем ты?

Нас никто не слышал. Вокруг было темно. Никто не заметил нас.

— Я не смогу пойти завтра в храм, пока на сердце у меня такой груз. Я так плохо относился к тебе.

— Да нет же, — сказал я ему. Я протянул руки, чтобы обнять его, но он отпрянул от меня. — Иаков, ты не делал мне ничего плохого!

— Я не имел права рассказывать тебе о том, что в Вифлеем приходили волхвы.

— Но я же хотел узнать об этом, — возразил я. — Я хотел знать, что случилось, когда я родился. Я хочу знать все, Иаков. Ах, если бы ты рассказал мне, что тогда произошло…

— Я рассказал тебе о волхвах не потому, что ты хотел этого.