«Тип нервный, беспокойный, противоречивый. Драчливый холерик. Вспыльчивый, обидчивый, агрессивный, импульсивный, возбудимый, резкий».

— Да ты не трусь, брат, — заметил его движение вихрастый молодец. — Не трусь. Деньги, они как бабы. Боязливых не любят.

Он склонился над своей огромной сумой, передёрнул молнию, запустил внутрь руку.

— Я бедных не бью, — заверил молодец и выпрямился. — Я бью только подлецов. Запомни это, брат. Русские лежачих не бьют. Тем более одноглазых.

Жебрак на собственном горьком опыте не раз убеждался, что поговорка эта врёт, что бьют и лежачих, и одноглазых. Но сейчас верно чуял, что бить не будут. Вихрастый ногтем подковыривал упаковку, пытаясь сорвать банковскую ленту. Палец его соскользнул, пачка упала в снег.

— Пр-роклятый чёрт! И здесь подвох учинил, мерзавец!

Жебрак с вяло трепыхающимся сердцем наблюдал за действиями незнакомца. Тот поднял деньги, сунул в ладонь Жебрака. Вложил деньги в помертвелую руку. Всю эту плотную пачку с налипшим на неё свежим снежком. Жебраку стало так страшно, что ладонь не пожелала сжиматься. Незнакомец помог, стиснул обеими руками растопыренные пальцы Жебрака, заставил их сомкнуться вокруг денег. Подмигнул.

— Держи, горемыка. Как раз до Омска хватит. — незнакомец весело рассмеялся неведомо чему. — А вот до Казани, я думаю, не хватит!

«Если теперь бежать, то догонят и загрызут, — застучали в голове у Жебрака мёрзлые комья мыслей. — От собак бежать нельзя, иначе набросятся сзади и опрокинут...»

Жебрак стоял как соляной столб, не чуя под собою мёртвых своих ног, сжимал мёртвою же пятернёю страшную, немыслимую сумму. Его поташнивало от страха. Он с большим-большим трудом воспринимал всё то, что стало происходить дальше. А происходило нечто диковинное, невероятное, невообразимое. Всунув в ладонь Жебрака деньги и близко-близко заглянув ему в лицо, незнакомец вдруг снова расхохотался. Рассмеялся весело, от всей души. Вероятно, смятенный вид бомжа доставил ему немалое удовольствие. Он склонился над сумой, застегнул молнию. Переступил, повёл плечом, приноровляясь, готовясь поднять тяжёлую ношу. Однако вдруг передумал, пнул сумку ногою.

— Вот, — сказал он, и голос его теперь зазвучал трезво, серьёзно. — Бери всё. Два пуда! Но оставайся человеком. Это главное моё условие. Я об заклад бился, руку дал на отсечение. Вот эту самую руку.

Жебрак покосился на выставленную перед его лицом растопыренную пятерню.

— Всё бери, бедняк, — сверкая глазами, бормотал вихрастый. — А проклятому скомороху я сейчас скулы перемножу. Прямо вот сейчас.

Безумец повернулся, продолжая бормотать и высоко поднимая сжатую в кулак руку, которую он «отдал на отсечение», в три шага оказался у кирпичной стены, повернул за угол, исчез из виду, точно его и не было на этом свете.

Снег повалил теперь такой сплошной густой массою, что и сам угол дома, за которым скрылся неведомый благодетель, едва просматривался сквозь пелену.

Топот и отрывистые восклицания послышались за спиной у Жебрака. Жебрак рухнул, присел на сумку, распахнув полы плаща, что надет был у него поверх бушлата. Так наседка приседает, раскрывает крылья, прячет под собою выводок, почуяв приближение голодного соседского кота, или вороны, или иного хищника.

Две фигуры, облепленные снегом, выскочили откуда-то сбоку, где и переулка-то никакого не было, а была только глухая стена. Один маленький, плюгавый, в кепке.

— Рыжего! — задыхаясь от бега, отрывисто выкрикнул набежавший. — Не видал?

Плюгавый ощерился прямо в лицо Жебраку. Стало видно, что передний зуб у него выбит.

— С сумой, — добавил басом подоспевший верзила. — Вихрастый!

Оба вглядывались в оцепеневшего от ужаса Жебрака.