В понедельник около полудня Ерошка пришёл за расчётом. От былой славы не осталось следа. Никто из встречных не узнал его и не кивнул, пока он шёл по улицам, по коридорам, лестницам, гулким переходам. В бухгалтерии выяснилось, что никаких выплат ему не полагается. Наоборот, он же оказался ещё и должен «шестьсот шестьдесят шесть копеек».

— Так разве бывает?

— Казначейский документ! Как напечатано, так и бывает! Что могу сделать? — отрезала кассирша, и он замолчал. Понял, что и тут намутила воду рука Шлягера. Сумма, конечно, издевательская, но, к счастью, небольшая.

Ерошка расплатился. Отдал семь рублей. Мелочи на сдачу у кассирши не нашлось. Ерошка хотел было принципиально потребовать, настоять. Но размыслил, что бедная женщина ни при чём, отступил. Собрался было уходить из здания, однако в последний миг передумал. Дабы не сочли малодушным... Решил-таки зайти к врагу.

Шаги гулко разносились по пустому зданию.

Калоши с красной выстилкой аккуратно стояли у порога.

Толкнул ненавистную дверь.

— О, какие люди в Болливуде! — фальшиво обрадовался Шлягер, вскидываясь из-за стола. Торопливо дожевал что-то, сглотнул, одновременно спрятал остатки, задвинул ящик. Видать, застеснялся. Завтрак аристократа. — Люди в Болливуде! — повторил с нажимом, вытер сальные губы, выждал несколько секунд, но, видя, что Бубенцов никак не оценил каламбура, продолжил фальшиво-весело: — Счастлив видеть в добром здравии! В здравом, так сказать, добрии. Заждался. Намедни с Савёлом Прокопычем много про вас толковали. С большим, знаете ли, сочувствием. Даром вы Савёла-то Прокопыча сторонитесь. Даром! А он даром обладает! — снова пытливо глянул на лицо Бубенцова, ожидая реакции на игру слов. Продолжил, скрывая досаду: — Лицом, положим, груб, тут не поспоришь. Да вы не глядите, сердце-то у него нежное, трепетное, чувствительное. Слышно, неприятности у вас? Похудели, с лица спали немножко. Спали плохо? — Метнул взгляд, оценивая реакцию на каламбуры. Нет. Пропали втуне. Продолжил, ещё более нагнетая весёлости в голос: — Но даже идёт вам. Байроническое что-то. Не примите за иронию. Тем паче за лесть. В карман вам залезть... А в карманах-то ничего несть!

Так тараторя, вился вокруг Ерофея, прихватывал за лацкан, пожимал руку у локтя, потрёпывал по плечу, охаживал, обдёргивал, как какой-нибудь одесский портной. Недоставало только иголок во рту. Затем отбежал к стене, взялся за ручку двери, ведущей в комнату отдыха.

— Ты подонок и лицемер! — прервал, подходя к нему, Бубенцов. — Впрочем, тут никакого открытия нет. Я не раз тебе это говорил и в прежнее время.

Шлягер инстинктивно отшатнулся, прикрылся ладонью, ожидая пощёчины. Но, поняв, что ничего подобного не будет, с весёлой ненавистью поглядел на Бубенцова.

— Вам просто досадно, что мы вас за нос вели, — огрызнулся он. — А меня лично вы ненавидите как свидетеля ваших моральных падений.

Шлягер вытащил большой платок, зычно просморкался. Затем решительно дёрнул ручку, распахнул дверь комнаты отдыха.

— Прошу сюда, — склонил голову, пропуская вперёд Бубенцова. Даже, кажется, прищёлкнул не очень ловко каблуками.

— Ну? — Ерошка вошёл, остановился на пороге сумеречного пространства. Он впервые заглянул сюда. Даже пожарным не выдавали ключей от этого помещения.

— Минута молчания! — торжественно произнёс за его спиною Шлягер.

Комната отдыха оказалась длинной, просторной, с низкими потолками. Вдоль стен тянулись ряды стеклянных шкафов с синеватой подсветкою изнутри. Обычно в таких музейных шкафах вывешивают одежды исторических деятелей.

— Минута молчания, — значительно повторил Шлягер и присел на железный стул у дверей. Ладони положил на колени.

Бубенцов огляделся, нерешительно двинулся к ближней витрине.