И вдруг, в этой благостной картине – сбой. В столице – беспорядки. Беспорядки переходят в бунт. Да вы чего? Какие могут быть беспорядки в военное время? Что делает Николай? Делает он именно то, что и должен делать в подобной ситуации каждый уважающий себя император – он садится в личный вагон личного поезда и мчит в столицу, чтобы на месте разобраться с бунтовщиками. Поступок Николая не просто предсказуем, по другому просто и быть не могло. Это как рефлекс. Сел и покатил. Ему и в голову не приходит, что можно сесть в вагон и не доехать туда, куда он (Он! В собственной стране!) направляется. Вы ещё не забыли, что мы за его поездом сверху следим, как он там весело по заснеженной равнине катит? Ту-ту-у-у…

Но вот поезд остановился, вот поезд поехал назад, а потом опять вперёд. А потом поехал вбок, а потом ещё вбок. Заметался. Сверху нам это очень хорошо видно. И движения эти больше всего напоминают движения загнанной в угол мыши. Боже… Император и – мышь! Император не может не то, что разобраться с бунтовщиками, хотя это тоже, знаете ли… Ну да ладно. Император не может добраться до места событий! Вот мышка побежала-побежала-побежала и – стенка. Побежала-побежала в другую сторону и снова упёрлась. Глазки бусинки, усики шевелятся, а бежать тебе, родимая, некуда. Угол. И вот тут, в углу, мы её когтистой лапой – цоп! "А подать сюда Тяпкина-Ляпкина! Николая Алесандровича! На, дорогой, прочти, ознакомься и подпиши! Вот тут, вот тут – внизу страницы." Станция Псков.

Напомню, что, согласно общепринятой версии, происходит это дело в стране под названием Россия, и что страна эта якобы была в одном шаге от победы в Первой Мировой Войне. Всё было прекрасно, да только вот большевики проклятые помешали. Из-за них, сволочей, все несчастья. Послушайте, а как вы себе представляете то, что туманно называется "отречением Николая"? Чисто технически? На бытовом, так сказать, уровне? Вот сидит командующий фронтом товарищ Рузский, а рядом прикативший из столицы, прикативший прямиком, без всяких метаний, товарищ Гучков, а напротив сидит не больше и не меньше как Император всея России, и вот они ему говорят: "А знаете что, Ваше Величество, народ-то вас больше не хочет, народ вас больше не любит, а не уйти ли вам куда подальше?" А Николай этак раздумчиво в ответ: "А знаете что, ведь это мысль… Я давно об этом подумываю. А в данной ситуации это позволит избежать и ужасов гражданской войны. Да и холодновато здесь у вас, уеду-ка я, пожалуй, в Ливадию. Вы только позвоните командующим фронтами, спросите, что они по этому поводу думают. Так… для, гм, гм, профилактики." Наверчивают номер, звонят, скажем, генералу Ренненкампфу. Говорят: "Привет. У нас тут сидит товарищ Романов, мы с ним поговорили, покумекали и решили, что лучше будет, если он отречётся. Он интересуется твоим мнением. Что скажешь, товарищ генерал?" И товарища генерала, не безусого восторженного подпоручика, который только думает, что он думает о России, а на самом деле думает он о чьей-нибудь горничной, так вот, не сопляка какого-нибудь, а государственника, аристократа и генерала шестидесяти трёх лет от роду не хватает при этих словах апоплексический удар, он не рвёт душащий его тесный воротник, он не ревёт хрипло в трубку сакраментальное "изменники!", он не снимает с фронта верные части и не спешит к месту событий, он даже не требует личной встречи с государем-императором, чтобы прояснить такой животрепещущий вопрос, как его собственное, ренненкамповское, будущее, а делает он следующее – он, чеша в затылке, говорит: "А чаво? Я, чай, ничаво.