Прочистив горло, он вновь повернулся к Софи и попытался понять выражение ее лица. Сложно сказать.

— Кудышные? — переспросил он, пытаясь придать голосу интонации умудренного опытом знатока или киногероя.

Они говорили о любимой музыке; Софи, как он и ожидал, слушала главным образом радио и синглы — словом, обычную чартовую попсу. Он же предпочитал альбомы — таких исполнителей, как Боуи, и таких групп, как Talking Heads, Prefab Sprout и так далее, хотя вкусы у него были разнообразны; в ближайшее время, например, он собирался купить «Red Roses for Ме» ирландцев Pogues, выпущенный в прошлом году (видимо, полное их название обозначало на гаэльском какую-нибудь похабщину — по крайней мере, так считал Плинк). Еще один альбом выходил у них через месяц или два. Он довольно долго торчал от U2, но после участия в «Лайв-эйд» они стали казаться ему слишком уж коммерческой командой.

На Софи были крепкие коричневые ботинки, черные рейтузы и та самая футболка с «Давидом» Микеланджело, забракованная дядей Джеймсом примерно с неделю назад. Гениталии «Давида» теперь прикрывал маленький листик из зеленой ткани, что было идеальным решением, поскольку эта аппликация раз и навсегда выбила у ее отца почву из-под ног и вместе с тем постоянно напоминала о нелепости его придирок. Футболка стала ее излюбленной одеждой, настолько привилегированной, что Софи доставала ее из кипы свежевыстиранного белья и гладила только сама — в знак редкой благосклонности. Олбан заметил, что лицо дяди Джеймса неизменно багровело всякий раз, когда ему на глаза попадалась эта вещь, а Софи, естественно, из нее не вылезала.

— Чем тебе не нравится слово «кудышные»? — спросила она.

— Ты уверена, что есть такое слово?

— А ты уверен, что нет?

— Я же не утверждаю.

— Тогда зачем спрашивать?

— Для спроса.

Она прищурилась:

— Странный ты какой-то.

Он засмеялся:

— А сама так не думаешь.

У нее расширились зрачки.

— Уж не ты ли будешь решать, что я думаю? Еще не хватало!

С обиженным видом она уселась на перевернутый блок тесаного камня, наполовину скрытый мшисто-травяным ковром, который устилал изнутри все разрушенное аббатство. Она бродила вокруг, пока он граблями выпалывал мох из травы. Во рту у нее была соломинка, и всем своим видом она будто бы подделывалась под деревенскую простушку. Во время разговора она вертела соломинку в руках, а сейчас снова взяла ее в зубы.

Пожав плечами, он продолжил выскребать мох из травы и складывать в тачку. Некоторое время она следила за его движениями. Он старался выглядеть мощным, сноровистым и целеустремленным.

— Чем ты занимаешься? — спросила она.

Он-то вроде как предполагал, что это очевидно. Она серьезно спросила? Выражение ее лица было довольно суровым, почти обиженным, словно ее до сих пор жгло, что другие видят ее насквозь и указывают, как ей думать и что чувствовать.

— Выпалываю мох из травы, — сказал он, стараясь найти правильный тон на тот случай, если она съязвила, и в то же время не показать, что это и ежу ясно, — на тот случай, если она спросила без всякой задней мысли.

— Зачем?

— Иначе мох все заполонит. — Он взглянул на серые руины высоких стен здания. — Здесь всегда тень.

— И пускай заполонит — что в этом плохого?

Он снова пожал плечами:

— Может, и ничего. Только проплешины будут.

Некоторое время она молчала: казалось, засмотрелась на его работу.