Тревоги Дандея на время улеглись, и он шел, думая о том, что не далее как завтра Чихамо даст ему золота, на которое он купит себе самое лучшее ружье, какое только можно найти в приисковых лавках, а еще постарается достать муки, хоть с продуктами в последнее время на приисках стало совсем плохо… Здесь мысли Дандея были оборваны так неожиданно, что он даже не успел испугаться: из–за ближайшей гряды скал неспешно выехал целый отряд верховых. Впереди с застывшей на лице усмешкой ехал Аркадий Борисович Жухлицкий, которого Дандей видел всего раза два в жизни, да и то с почтительного расстояния.

– Ну что ж, здравствуй, Чихамо, с прибытием тебя!— еще издали сказал Жухлицкий весело–злобным голосом.

Чихамо сделался изжелта–зелен. И за недолгий тот миг, пока Жухлицкий на тяжело и неторопливо ступающем коне приближался к нему, в голове Чихамо рваными кусками, но с пронзительной отчетливостью промелькнула почти вся жизнь, которая — Чихамо понимал — уже оканчивается вот тут, среди этих скал, под этими кровавыми облаками, плывущими над суровой и столь непохожей на его родину северной страной. Шесть лет он, сын некогда богатого, но потом разорившегося шанхайского купца, прожил в дикой лесной стране и все годы не переставал ненавидеть и ее саму, и ее людей. Он видел в них не более как невежественных варваров с чуждыми обычаями и грубым языком. Но земли варваров богаты — так говорилось не только в древних книгах, которые он когда–то изучал, но и в портовых притонах и ночлежках. И когда призрак нищеты встал перед сыном бывшего купца, он понял, что надо делать: в промерзшей земле северных варваров видимо–невидимо золота, которое умный человек может и должен взять. Как он убедился, среди его соотечественников умных людей было полно, они сотнями и сотнями устремлялись на север. Правда, не все возвращались обратно, однако многим удавалось приносить золото. И это, конечно, справедливо: зачем золото варварам, даже не умеющим по–настоящему распорядиться им?.. За шесть лет страданий, унижений и дьявольской хитрости он скопил достаточно драгоценного металла, нашел верных людей, могущих стать опорой на далеком пути в Поднебесную, и вот — всему конец…

Неотвратимый, как судьба, надвигался Жухлицкий, заслоняя, казалось, половину неба.

– Далеко ли собрался? — глумливо–ласково вопросил он с высоты седла.— Устал ты, вижу, лица на тебе нет…

Чихамо молчал, раздавленный и оглушенный. То, чего он так боялся и даже одну мысль о чем суеверно гнал от себя, свершилось, и это вмиг лишило его способности не только соображать, но и двигаться.

Не дождавшись ответа, Аркадий Борисович чуть повернул голову.

– Баргузин,— сказал он странным голосом,— помоги, видишь, тяжело ему… Постой, а где третий? — Жухлицкий мимолетно скользнул взглядом по Дандею и снова уставился на Чихамо: — Третий, где третий?

Между тем Баргузин спрыгнул на землю и, посмеиваясь, сдернул с Чихамо котомку.

– Ого! — хмыкнул он, держа ее на весу.— С хорошими гостинцами шел домой. Поглядеть, поглядеть надо.

Чихамо, словно в беспамятстве, качнулся к нему всем телом, но железная лапа Рабанжи тотчас легла ему на плечо.

– Погоди, погоди,— пропищал он, не отрывая тусклых глаз от Митькиных рук, проворно потрошивших котомку.

Вылетели какие–то тряпки, грязный узелок с едой, засаленные бумажные свертки и, наконец, один за другим легли на землю пять кожаных мешочков, каждый величиной с добрых полтора кулака.