Зрение становилось все острее, и мало‑помалу, в соответствии с указаниями Каджа, Тони впускала в комнату все больше и больше света. Блейзу наконец удалось выяснить, почему его старались держать в полумраке, когда Тони по чистой случайности поднесла при нем браслет к губам и отдала приказ, видимо, недостаточно точно. В комнату хлынуло гораздо больше света, чем она предполагала.

Блейзу показалось, что свет, подобно крепкому кулаку, двинул его в оба глаза. Он охнул, как охает человек от неожиданного мощного и болезненного удара. Но Тони к тому времени уже успела затемнить окна, да и сам он после первой, крайне болезненной реакции на свет очень быстро привык к нему.

Постепенно он уже мог не только садиться на краю постели или в соседнее кресло – Блейз начал вставать и ходить, возможно и не очень уверенно.

– Почему вы не разрешаете мне покинуть комнату и прогуляться по‑настоящему? – как‑то спросил он Каджа.

– Может быть, это было бы и неплохо. Но я бы все же предпочел подстраховаться. Оставайтесь здесь еще на сутки, делайте все, что заблагорассудится. На случай же нового обморока старайтесь держаться поближе к постели. Если все же почувствуете себя плохо, советую полежать, расслабиться и постараться ни о чем не думать. Просто отгоняйте все тревожащие вас мысли.

– Я могу это делать и на ходу, – сказал Блейз.

Но Кадж был непреклонен.

Итак, Блейзу пришлось еще на сутки остаться в каюте в обществе Тони. Правда, к нему то и дело стали наведываться посетители. Первым появился Генри, и Тони вышла, давая им возможность поговорить с глазу на глаз.

– Как ты себя чувствуешь, Блейз? – Генри присел рядом с постелью Блейза. Он задал этот вопрос таким тоном, что Блейз почувствовал себя подчиненным, от которого требуют обстоятельного доклада. Но Блейза было трудно провести. Он разобрался в характере Генри еще до того, как повзрослел. Чем более глубокие чувства одолевали Генри, тем суровее он обращался с другими людьми.

– Со мной все в порядке, дядя. – Блейз знал, что Генри нравится, когда они с Данно называют его дядей.

Разумеется, он никогда в этом не признавался даже самому себе – настолько, что начинал чувствовать себя не в своей тарелке, когда кто‑либо из них так обращался к нему при каких‑то хоть мало‑мальски необычных обстоятельствах. Сейчас Блейз не заметил особых изменений в выражении его лица, но был рад доставить ему подобное удовольствие.

– Приятно слышать, Блейз.

– Это просто одно из последствий, которые время от времени будут иметь место. Во всяком случае, так говорит Кадж. Со стороны, конечно, все это выглядит довольно мрачно, но сам я вообще почти ничего не заметил.

Это практически было правдой в той части, которая касалась обморока. Во всем остальном Блейз лгал – особенно это касалось его реакции на случившееся. В душе Блейз относился к подобным эпизодам как к злейшим врагам. Вещи вроде такой слабости подлежали безусловному уничтожению – и чем быстрее, тем лучше. Но Генри об этом не стоило говорить.

– Хорошо, – коротко заметил Генри.

– Ну а ты‑то как, дядя? – спросил Блейз. – Ты же был ранен еще на Ньютоне, а мы с тех пор практически и не виделись.

– Все зажило. – По тону Генри было ясно, что этот вопрос закрыт раз и навсегда.

Больше тема здоровья не затрагивалась. Они поговорили об уцелевших Солдатах, об обратном полете на Гармонию, которого Блейз совершенно не помнил, и об отеле, в котором сейчас жил Блейз – здесь он останавливался и в прошлые свои приезды, только на другом этаже. Вскоре Генри собрался уходить, не желая утомлять Блейза сверх меры. На самом деле Блейз уже начал уставать от постельного режима и был рад его компании.