– Нам бы бензопилу, прорубили бы дорогу и помчались с ветерком! – пошутил Дима-Лось. Все одновременно подумали о бензопиле. И удивились, услышав характерное жужжание и звук вгрызающегося в дерево железа. Откуда в такой глуши лесорубы? Посовещавшись, поехали на звук по едва приметной лыжне, присыпанной свежим снегом.

Лыжня вывела к неглубокому оврагу.

– По долинам и аа-враа-гам! Шла диви-зи-я впее-рёд! – заорал Виталик, и шедшая впереди него Голубева от неожиданности села с размаху на пятую точку.

Кррак!

– Тварь. Я лыжу сломала из-за тебя. И копчик ушибла. Что ж ты орёшь, тварь такая?

Виталик за «тварь» не обиделся и радостно заржал:

– Лыжу – это хорошо. Хуже, когда ногу.

– Что ты там про копчик говорила? Дай посмотрю, – сунулся к ней Гордеев, а к Лерке с такими шуточками лучше не соваться. Нарвёшься.

Гордей и нарвался.

– Ой, да заткнись ты! Меня тошнит уже от вас, от всех. Мне завтра на… на работу, а я так хлопнулась… больно.

– Вот он, характер, во всей красе. Могла бы уважение проявить к руководителю, сказала бы, помолчи, уважаемый, без тебя тошно, а с тобой ещё тошнее.

– Что вы ржёте, дураки, как я теперь поеду?

– Ты не поедешь, ты пешком пойдёшь, голуба.

Приземлилась «голуба» знатно: сломала не только лыжу, но и крепление, когда пыталась подняться. Лыжа с отломанным мыском это ещё не самое страшное, у Гордеева накладной мысок есть, металлический, на заводе по заказу сделанный. А вот лопнувшее крепление – беда.

Не очень приятная ситуация, размышлял Дима. И прав Гордеев, хорошо что Валерия Голубева (для своих – голуба, голубица, голубиная душа, птичка певчая) лыжу сломала, а могла бы ногу сломать. Счастья своего не понимает.

Канистра с глазами

– Быстро! Проходим быстро! Здесь вода близко.

Лера злилась. Весь день они останавливались, снимали лыжи, перекидывали их через дерево, переставляли лыжные палки, перелезали, надевали лыжи, три минуты ехали, снова снимали-перелезали-надевали… Веселуха. А теперь этот чёртов овраг, откуда он взялся? И речка эта чёртова. А Гордееву не холодно не жарко, не извинился даже. Головой не подумал, что на лыжах преодоления препятствий не получится.

Надя дышала как паровоз и держалась подальше от Васьки, чтобы он не заметил. Когда переходили речку, снег под лыжами угрожающе прогибался, лёд, наверное, слабый. Интересно, здесь глубоко? По склону поднимались молча и быстро. Если бы не эта вынужденная остановка с Голубевой, Надя не смогла бы идти дальше, упала бы и умерла, от такого подъёма. А остальные ничего, дыхание не сбилось даже.

На сломанную голубевскую лыжу надели наконечник, ногу примотали к лыже связанными носовыми платками. Как назло, ни у кого не нашлось верёвки. Или хоть запасных шнурков. Лера молчала, но Гордеев знал, как трудно ехать с «костылём» – тяжёлым железным наконечником, а уж с привязанной ногой совсем… От Голубевой не знаешь чего ждать, на Виталю наорала, а тут молчит, не жалуется, а ведь имеет полное право.

По другую сторону овражка простиралось замёрзшее болото с былками сухого камыша и чёрными берёзами. Мёртвыми. Летом здесь не пройти, механически отметил Гордеев.

Через болото тянулся свежий санный след, глубокий, словно везли что-то очень тяжёлое. Надя, которой от чёрных берёз стало как-то жутковато, сразу подумала про труп. Надиной неуёмной фантазии позавидовали бы Сименон и Честертон, взятые вместе.

Группа повеселела и разогналась: лыжню прокладывать не надо, снег неглубокий, катись не хочу. Голубева и тут отличилась, всем ничего, а её угораздило наехать на какой-то бугорок. Не могла объехать, голубиная душа.