Счастью мешала инвалидность третьей группы (тщательно скрываемая), отсутствие друзей, рыхлое тело, складки на животе и полтора подбородка, которых, если ничего не предпринимать, скоро будет два. И мальчики, как их называла Наденькина мама, а сама Наденька называла очкастыми недоразумениями: все как один говорили с ней о пианистах, концертах, чьих-то дебютах, взлётах и поражениях.

Разговоры эти надоели Наденьке до смерти. Она недовольно фыркала и вставляла замечания, от которых мальчики теряли свою бойкость. Григорий Соколов? Он регулярно и подчёркнуто игнорирует Москву, но приезжает раз в год в родной Санкт-Петербург и даёт концерт в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии. Спешу и падаю!

Альфред Брендель? Ему восемьдесят лет, не смешите. Не восемьдесят? Ну, так скоро будет. Он руками клавиши нашаривает, ногами педали ищет, никак не найдёт. Я и то лучше играю.

Марта Аргерих? Концерт запланирован, но не гарантирован, это точно о ней. Истеричка и неврастеничка, концерты отменяет из-за настроения, ей бы Надину маму, полюбила бы жизнь… Но играет прилично. Даже очень прилично. Наде бы так…

Марк Андре Амлин? Евгений Кисин? Даниил Баренбойм? Ну да, ну да… А мне больше нравится Мицуко Ушида, признавалась Надя, отлично зная, что «мальчик» Ушиду не любил.

Наде не хотелось говорить о музыке, хотелось – о любви, но о любви никто из «мальчиков» не заикнулся, и правильно, кому она нужна, такая жирная корова?

К слову, полнота не была безобразной, немного фитнеса было бы достаточно, чтобы прийти в форму, но Наденькин бунт был страшен в своей несокрушимости: время приват-занятий с учениками сократилось вдвое, дополнительные часы в школе при Консерватории, где она преподавала, стали недоступны (Наденькина популярность как педагога взлетела до небес, но ей было всё равно), у кабинетного рояля появились соседи – два страшенных, по определению мамы, тренажёра, от которых Наденька умрёт, ей же противопоказаны нагрузки!

Не умерла. Зато аритмия исчезла. Ну, почти исчезла. То ли лекарства помогли, то ли тренажёры, то ли просто выросла и выправилась, как говорили доктора.

Любовь застала её врасплох и оказалась худшим из зол: Васька был безалаберно-влюбчивым, как все артисты, и Наденька изводилась от ревности. Они познакомились в августе, а сейчас уже почти апрель, и – ничего. То есть, всё по-прежнему. То есть, так же, как в августе. Надя удивлялась и ждала чего-то.

Васька тоже удивлялся и ждал. И не понимал, почему он таскается за этой недотрогой, другая бы давно… А эта только целовать себя разрешает. Васька и целовал, обмирая от мысли, что когда-нибудь…

«Чёрт! Чёрт! Чёрт! Сколько ещё мучиться? Женюсь, и тогда пусть попробует отказать!» – думал Васька, вполуха слушая Ирочку и оглядываясь на Надю, которая шла последней, в пределах видимости, но могла бы и догнать.

А она не догоняла.

Где-то впереди, она помнила, можно свернуть, доехать до дачного посёлка, а там полкилометра до шоссе и автобус на Гжель, на нём она и уедет, а остальные пусть идут на Синеозеро без неё. Им весело: Гордей с Лосем наговориться не могут, трещат как две кумушки, Васька с Ирочкой миленько беседуют, а она, Надя, лишняя.

Надя отстала. Васька оглядывался, и это её раздражало. Уходя – уходи. А он всё время возвращался и спрашивал: «У тебя всё окейно?». Окейнее не бывает… – «Да всё нормально, просто хочу послушать тишину».

Снежная крупа сменилась густыми хлопьями, лыжню завалило за каких-то полчаса. Лыжи шли мягко, ледяные жёсткие жёлобы превратились в рельсы, по которым группа помчалась как на пожар. Надя дождалась очередного Васькиного визита и вместо очередного «окей» сказала, что он бегает туда-сюда восьмёрками, как собака, и от него мельтешит в голове.