Ленни довольно тупо кивал, стараясь не выходить из образа того слабоумного дебила, каким, очевидно, считал его Глазанов. Только неопределенно хмыкнул в ответ, что Глазанов охотно счел знаком полного согласия и энтузиазма. Да, глядя на комиссара, он узнавал человека, захваченного видениями грядущей славы, самыми смелыми амбициями. Таких он и в Бруклине видал в свое время. Фантазер, набитый дурацкими мечтами о тех радостях, что принесет ему завтра.

– Я намерен расколоть его до того, как отправим старика в Москву, – продолжал говорить Глазанов. – Мы заставим его признаться во всем и раскаяться. Обратите внимание, Болодин, здесь мы имеем дело не просто со старым коминтерновцем, а с лучшим работником ГРУ, человеком стальной воли, живой легендой революционных дней.

Они дошли до коридора, ведшего в камеру Левицкого.

– Захватите ведро воды. Пора заняться допросом. Не время ему предаваться безмятежному сну.

Ленни подставил ведро под кран в стене и до краев наполнил его ледяной водой.

Здесь, в старинном монастыре, было темно и сыро. Как в страшных сказках, по углам лохматилась паутина и замшелые камни нависали над головами. Повсюду на стенах виднелись следы распятий, вырванных в горячие дни июльской революции. Старые камни были расписаны высокопарными революционными призывами, и эти надписи, как кровоточащие раны, резали глаза в ярком свете электрических лампочек, свисавших с протянутых на скорую руку проводов.

Глазанов достал ключ старой ковки и с некоторым усилием отомкнул массивную дверь. Войдя, они увидели спящего под рваным одеялом старика. Он скорчился на брошенном на пол соломенном тюфяке, а на каменной стене над ним крестообразной раной зиял очередной вырванный символ неправедной веры. Старик жалко всхрапывал. Он выглядел слабым и бледным, и в скудном свете камеры кожа его казалась старым пергаментом.

Некоторое время Глазанов без всяких эмоций изучал лицо арестанта, потом молча кивнул Ленни, и тот, опрокинув ведро, выплеснул воду на несчастного. Левицкий задохнулся, застонал и мгновенно сел. Вырвавшийся стон боли, крупная, до мозга костей пробирающая дрожь обнаженного тела – не человек, а беззащитное, подвергнутое побоям и насилию животное. На мгновение в глазах арестанта мелькнула тревога, выдав его ужас и панику, но спустя секунду он уже взял себя в руки, и, как заметил стоявший позади Глазанова Ленни, зрачки его расширились, резко сфокусировавшись на каком-то предмете.

– Встаньте, Левицкий, – произнес Глазанов с театральной сердечностью, совершенно не свойственной его характеру. – Нам с вами придется потрудиться.

Старик, с тела которого ручьями стекала вода, уже стоял рядом с койкой и глядел прямо перед собой. Его глаза, сохраняя совершенно отсутствующее выражение, смотрели в одну точку.

– Мы готовы выслушать то, что вы нам расскажете, – продолжал комиссар. – Вы же не откажете нам в этом? Так что не тяните. Все ваши преступления должны предстать перед нами.

Левицкий перевел взгляд на своего мучителя и невозмутимо спросил:

– Ваша фамилия Глазанов?

– Тут я задаю вопросы.

– Тем не менее я узнал вас. Вы – Глазанов. Николай Ильич, если не ошибаюсь. Я помню вас по бакинской конференции в двадцать седьмом году. Вы были в свите Глицкого. Высказывалось мнение, что вы – довольно умный человек.

– Старик, здесь слушают только меня. Товарищ, который стоит рядом, не привык особенно стесняться, а у меня нет времени слушать ваши хвастливые воспоминания. Если вы вынудите меня, я тут же отдам ему приказ избить вас до кровавого месива.

– Мы оба знаем, до чего абсурдно ваше предложение. Избейте меня до кровавого месива, и вам придется грузить на пароход и отправлять в Москву только это месиво, и больше ничего.