— Мои… деньги! — пробормотала Серафина.

— Да, ваши деньги! — воскликнул Кельвин. — Я ненавидел и презирал их. А поскольку вы настолько чувствительны и ранимы, любовь моя, я опасайся, как бы вы не сочни мои снова о любви притворством либо попыткой как-то отблагодарить вас за ваше богатство.

И, вздохнув, продолжал:

— Сколько раз я спрашивал себя, как я могу заниматься с вами любовью, если вы наверняка подумаете, что таким образом я плачу за те блага, которые принесла мне женитьба на вас!

Он помолчал, потом добавил:

— Вот почему вчера, когда доставили эти злополучные телеграммы, первое, что я почувствовал, — это облегчение, что ужасный барьер, стоявший между нами, наконец-то разрушен.

Серафина продолжала смотреть на него широко раскрытыми глазами, и Кельвин тихонько проговорил:

— Я люблю тебя, моя бесценная! Даже представить себе не мог, что можно так горячо любить, и теперь ничто не помешает мне говорить тебе об этом снова и снова!

Серафина по-прежнему молчала, и, секунду выждав, Кельвин сказал:

— Я буду с тобой очень нежен, Серафина. Даже не прикоснусь к тебе, пока ты меня об этом не попросишь. Но только останься со мной, хорошо? Я очень тебя хочу!

Серафина хотела было ответить, но не могла произнести ни слова — голова кружилась от счастья, казалось, что весь мир залит золотым светом.

— Я… останусь, — наконец вымолвила она.

— Моя дорогая, бесценная, сокровище мое! Мы будем счастливы, клянусь! Прошу тебя лишь об одном: будь ко мне добра, Серафина.

— Добра?

— Любимая моя, ты даже представить себе не можешь, как трудно мне не быть с тобою рядом, не целовать тебя, не прикасаться к тебе.

Кельвин помолчал с минуту и в волнении продолжал:

— Каждую ночь на корабле я долго лежал без сна, мечтая о том, что я открываю дверь и вхожу к тебе. Ты была так близко, совсем рядом, и так недоступна. Как же я хотел тебя, любовь моя!

Серафина порывисто вздохнула, что не укрылось от Кельвина.

— А в ту ночь, когда я на руках отнес тебя в постель, — продолжал он, — какую муку я испытал, когда пришлось отпустить тебя из своих объятий.

И голосом, прерывающимся от страсти, он добавил:

— Я поцеловал твою руку, потому что уже не в силах был сдерживаться, но как мне хотелось целовать тебя в губы, волосы, глаза!

Спохватившись, что может испугать ее, он уже более спокойным тоном проговорил:

— Когда-нибудь, когда ты мне позволишь, я расцелую тебя всю — от твоей маленькой умненькой головки до крошечных ножек, и тогда ты поймешь, как сильно я тебя люблю.

Серафина порывисто прижала руки к груди.

— Я обожаю тебя! — ласково проговорил Кельвин. — И хочу каждой клеточкой своего тела. Я даже представить себе не мог, что можно так страстно желать женщину!

Серафина увидела, как в глазах его вспыхнуло желание, и, прежде чем она успела что-то сказать, Кельвин проговорил тихо, словно разговаривая сам с собой:

— Но я не должен тебя пугать…

И уже совсем другим тоном добавил:

— Скажи мне, прошу тебя, то, что ты собиралась сказать прошлым вечером, когда нам помешал слуга. У меня такое ощущение, что это что-то очень важное.

Серафина робко протянула к нему руку, однако по-прежнему молчала.

— Скажи мне, Серафина!

Видя, что Кельвин ждет от нее ответа, она едва слышно прошептала:

— Не могли бы вы… подвинуться поближе… совсем близко… чтобы я… могла вам… сказать?

Сначала Кельвину показалось, что он не понял, что она имеет в виду.