— Нет. Ты скорее будешь мешать, чем помогать. Сейчас же отправляйся наверх.

Эллен вперевалку удалилась в кухню, не задержавшись, чтобы проследить, пошла ли Эмили наверх. Эмили неохотно поднялась на ноги. Как сможет она уснуть в эту ночь, не зная, что будет с ней дальше? А она чувствовала, что ей ничего не скажут до самого утра, если вообще что-то скажут.

Ее взгляд упал на длинный стол в центре комнаты. Покрывавшая его большая скатерть свисала тяжелыми складками до самого пола. Черные чулки промелькнули по ковру, ткань слегка заколыхалась, и… все стихло. Эмили, сидя на полу под столом, поудобнее сложила ноги и с торжеством выпрямилась. Она услышит, какое решение они примут, и никто ни о чем не узнает.

Ей никогда не говорили, что подслушивать нехорошо — за все время, пока она жила с отцом, ни разу не было случая, когда подобное наставление оказалось бы необходимым, — а потому она сочла огромной удачей то, что ей пришло в голову спрятаться под столом.

Сквозь скатерть ей даже смутно была видна комната. От возбуждения сердце у нее билось так громко, что она боялась, как бы Марри не услышали его стука; никаких других звуков не было — лишь сквозь шелест дождя доносилось издали через открытое окно негромкое кваканье лягушек.

Марри вошли и расселись по комнате. Эмили затаила дыхание. Несколько минут все молчали, только тетя Ива вздыхала — долго и тяжело. Затем дядя Уоллис откашлялся и сказал:

— Ну, так что же нам делать с ребенком?

Никто не спешил отвечать. Эмили уже решила, что они никогда не заговорят. Наконец тетя Ива сказала плаксивым тоном:

— Она такой трудный ребенок… такой странный. Я ее совершенно не понимаю.

— Я полагаю, — робко вмешалась тетя Лора, — она обладает тем, что можно назвать артистическим темпераментом.

— Она испорченный ребенок, — заявила тетя Рут очень решительно. — По моему мнению, предстоит немало потрудиться, чтобы исправить ее манеры.

(Маленькая слушательница под столом повернула голову и бросила на тетю Рут презрительный взгляд сквозь скатерть. «А по моему мнению, твои собственные манеры не так уж хороши». Эмили не осмелилась даже шепотом пробормотать эти слова под столом и лишь беззвучно шевелила губами, но даже это приносило огромное облегчение и удовлетворение.)

— Полностью с тобой согласна, — сказала тетя Ива, — и чувствую, что мне эта задача не по силам.

(Эмили поняла: это означает, что дядя Уоллис не собирается взять ее к себе. Она очень обрадовалась.)

— По правде говоря, — заявил дядя Уоллис, — взять ее должна была бы тетя Нэнси. В том, что касается мирского богатства, она обеспечена лучше любого из нас.

— Тете Нэнси и в голову не придет взять ее; ты это отлично знаешь! — возразил дядя Оливер. — Да и слишком стара она, чтобы воспитывать ребенка… она и эта ее древняя ведьма Каролина. Честное слово, мне не верится, что в той или другой есть что-либо человеческое. Я охотно взял бы Эмили… но чувствую, что вряд ли мне это по средствам. Мне и так приходится обеспечивать большую семью.

— Вряд ли она проживет настолько долго, чтобы стать кому-то обузой, — уверенно сказала тетя Элизабет. — Она, вероятно, умрет от чахотки, как ее отец.

(«Не умру… не умру!» — воскликнула Эмили… по меньшей мере подумала она об этом с такой страстью, что, казалось, почти закричала. Она совсем забыла, что хотела поскорее умереть, чтобы суметь догнать папу по дороге на небеса. Теперь она хотела жить — только для того, чтобы Марри оказались неправы. «Я вовсе не собираюсь умирать. Я собираюсь жить… целую вечность… и стать знаменитой писательницей… вот увидите, тетя Элизабет Марри, так и будет!»)

— Да, с виду она, действительно, хилый ребенок, — согласился дядя Уоллис.