— Я уже имел счастье встретиться с барышней, — произнес он, — только не знал, что она ваша дочь, сударыня.

— О, а где?

— На льду.

— Я рада, что вы меня узнали, — сдавленным, дрожащим голоском заговорила Мари, — по крайней мере, теперь я могу вас поблагодарить за помощь…

— Какую помощь? — перебила госпожа Тоот.

— Я упала, мама.

— О, несчастное дитя! И ты мне не сказала? Скорее покажи, где ты ушиблась. Боже мой, боже мой!

— Ничего, мама. У меня ничего не болит. Но госпожа Тоот все же не успокоилась и в ужасе ломала руки.

— Что ты понимаешь? Ох, ах, как я могла тебя отпустить одну? Что я скажу отцу, коли он узнает?

— Ну, право, не теряй голову, милая Кристина, — успокаивала ее Капринци. — Ты ведь слышала, у нее ничего не болит. Чего ты еще хочешь?

— Не болит? — перебила госпожа Тоот, которая была упряма, и если уж двинулась в одном направлении, остановить ее было трудно. — Это ничего не доказывает, милочка. Часто человек ощущает боль, а у него вовсе ничего и нет, и врач говорит ему: «Вы просто ипохондрик, отправляйтесь-ка домой и не думайте больше о болезни, все это сплошные нервы». У нас в Нью-Йорке как раз по соседству жила одна знатная вдова, миссис Смит, так ей казалось, будто у нее в животе лягушка, и каждый день по два-три раза вдова в обморок хлопалась, лягушка ей мешала. Она сама, ну, госпожа Смит, уверяла, что в детстве проглотила эту лягушку с водой, а та возьми да и вырасти в животе; в общем, что-то такое она утверждала. Но погоди-ка, душенька, как я сказала? Сейчас только вспомнила, у нее ведь мышь была в животе! Теперь все спуталось, убей меня, не помню, что она говорила, как в нее мышь попала. Мышь-то она не могла, конечно, с водой проглотить, как лягушонка. Не помнишь, Марика, что она говорила? Нет? Поди, дурочка, ты прекрасно знаешь, просто помочь мне не хочешь! До чего злыми дети становятся, как вырастут! Смеются над нами! Одним словом, ей казалось, что в животе у нее мышь, и она вечно причитала, — дескать, мышь грызет ее и кусает. Доктор, разумеется смеялся, он ни секундочки не верил в мышиную историю. Наверно, не из-за миссис Смит, а из-за мыши, мышь-то охотнее в амбаре или на захламленном чердаке ютиться станет, чем в животе у миссис Смит, хоть место это вполне благородное и уважения достойное, леди ведь генеральской вдовой была. Ну вот словил доктор где-то мышь и представил дело так, будто выудил ее из генеральши каким-то фокусом-покусом, а сам в подходящий момент из манжеты мышонка и выпустил. Госпожа генеральша- успокоилась, и потом уже ничего ее не грызло и не кусало.

— Ну, ладно, хорошо, милая госпожа Тоот, — заметила мама Фрузина, — но какое отношение имеет к этому падение Мари?

— А самое прямое, — продолжала госпожа Тоот, — бывают боли без всяких причин и, наоборот, могут быть причины, а болей нет. Сейчас столько всяких болезней развелось, с ума сойти можно, как подумаешь.

— Не удивительно, — вмешался Палойтаи, — что развелось много воображаемых болезней, если у них такая плодородная почва, как родительская фантазия. Не слушай мать, сестричка Мари, беги скорее, а то она еще потребует судебно-медицинский протокол составить о том, какие места ушиблены, а уж за это я сам возьмусь… Мама Фрузина вдруг ястребом набросилась на него:

— Фу, Пишта! Когда ты ума-разума наберешься? Не стыдно тебе в краску бедное дитя вгонять пошлыми да грубыми шутками?

Палойтаи шлепнул себя по губам, послушно втянул голову в плечи и, видя, что Мари Тоот убегает, словно вспугнутая косуля, проворно перегнулся через жену к стоявшему у зеркала мраморному столику, на котором в одном цветочном горшке пылала распустившаяся камелия и выглядывала из мясистых листьев красивая роза с бутоном (это галантный Подвольский преподнес маме Фрузине), быстро сорвал розу и бровями сделал знак Ности:

— Беги за ней вслед, передай цветок и попроси прощения от моего имени, я теперь на глаза ей не смею показаться.