Подпоручик Ности по уши залез в долги и теперь дошел уже до того, что занимал у своих приятелей под честное слово десяток-другой форинтов, которые тоже возвращал с большим трудом. А это, можно оказать, начало конца. К весне Ности уже ничем не гнушался: продал обоих коней, расстался' с драгоценностями и семейными реликвиями, пытаясь на вырученные деньги хоть как-то поддержать свою репутацию в глазах Велковичей, но, когда они летом уехали на воды в Раец, у него вдруг окончательно иссякли все источники. А ведь решающая битва должна была состояться именно там. Отец написал, что не может прислать ни гроша: «Дела у меня сейчас плохи, я весь месяц проигрывал в тарок». Родственники, что были побогаче, жаловались на весенние заморозки и на нехватку кормов, увильнул даже добрый каноник, который до сих пор именовался «денежным дядей», отделавшись благочестивыми фразами: «Господь наш Иисус накормил несколькими рыбками множество людей, я же с грустью должен признать тщету усилий его смиренного слуги, который даже всеми своими рыбками не мог насытить одного человека, а по сему я отказываюсь от бесплодных своих попыток. Аминь».

Положение было отчаянное, и тут промотавшемуся подпоручику пришла на ум известная военная хитрость: если порох иссяк, раздобудь его у неприятеля.

Но для этого надо иметь некоторую толику нахальства. Правда, еще до того, как начать ухаживать за Розалией Велкович, Ности как-то взял у Кожехубы в долг сто форинтов, которые вернул в обещанный срок (последнее и подсказало ему новую идею), но ведь это было тогда! Теперь положение совсем другое, оба они бьются за одну девушку, к тому же Ности вообще свысока относился к толстосуму-штатскому, а тот всей душой ненавидел в нем не только соперника, но и красавца подпоручика и отпрыска знатного рода. Потому-то Кожехуба даже глаза вытаращил, когда однажды вечером подпоручик явился к нему в контору, громко бряцая саблей и шпорами.

— А ну-ка, Тиви, угадай, почему я пришел к тебе!

— Понятия не имею.

— Хочу попросить тебя, старина, о небольшой дружеской услуге. Голос у Ности был на диво приятный и проникновенный.

— Вот как?

— Не стану ходить вокруг да около, скажу напрямик, по-солдатски: не будешь ли ты столь любезен дать мне двести форинтов взаймы?

Кожехуба уже наслышался о денежных неурядицах Ности и даже позаботился, чтобы слухи о них дошли до господина Велковича (ибо — вреди противнику, как можешь), однако он все же не думал, что дела так скверны — и Ности посмеет обратиться к нему, к человеку, которого столько раз оскорблял пренебрежительным тоном, язвительными намеками и непременно в присутствии Розалии. Нет, все-таки это — величайшая наглость, такая наглость, что Кожехуба растерялся. Он не был к этому готов и сразу не нашелся даже, что ответить, как высказать свое возмущение. Он размышлял о том, расхохотаться ли ему прямо в лицо Ности, высмеять его или попросту отказать с холодностью истинного коммерсанта.

Подумав, однако, он решил не делать ни того, ни другого, и с видом полной доброжелательности обратился к подпоручику:

— Зачем тебе деньги?

— Нужно уладить кое-какие дела, пока из дому мне не пришлют. (Он скрыл, что собирался поехать на эти деньги в Раец.)

— Ну, знаешь, двести форинтов я тебе не дам, — ответил Кожехуба.

— А что, это слишком много, по-твоему?

— Слишком мало. Что ты можешь сделать на двести форинтов? Только глянул, и нет их… Либо я дам тебе денег вволю, либо ничего не дам. Проси тысячу форинтов или вовсе не проси. Подпоручик так растрогался, что чуть не бросился ему на шею от восторга.

— Ты мой лучший друг, ты же самый чудесный малый на свете, да я расцеловать тебя готов!

— Ну, ну, не торопись с поцелуями.