— Ты мой лучший друг, ты же самый чудесный малый на свете, да я расцеловать тебя готов!

— Ну, ну, не торопись с поцелуями. Тысячу форинтов я тебе одолжу, это верно, но обмануться в тебе не хочу.

— За это я ручаюсь, старина.

— Однажды я уже обманулся, — произнес Кожехуба, насупившись.

— Во мне?

— Да. Как-то я дал тебе сто форинтов взаймы. Помнишь?

— Так я же вернул их!

— То-то и оно, а я ведь думал — не вернешь. И если бы сейчас подумал, что вернешь, снова обманулся бы. А в ком я обманусь однажды, тому больше не верю. Я, старина, коммерсант или, как ты говорить изволишь, филистер. У меня свои принципы.

— Не понимаю тебя, — вдруг разнервничался подпоручик. — Дашь или не дашь?

— Дам, — спокойно ответил Кожехуба, — если вернешь их через три месяца.

— Разумеется, верну.

— И если у тебя будет надежный поручитель, — добавил Кожехуба. Лицо подпоручика вытянулось.

— Это, Тивадар, скверная шутка. Будь у меня надежный поручитель, я пошел бы в банк и не стал бы беспокоить своих друзей. Куда я побегу здесь, на чужбине, искать надежного поручителя? Кто подпишет мне вексель на тысячу форинтов в этом овсяном царстве? Кожехуба пожал плечами и сложил руки на груди.

— А я и не прошу тебя бегать никуда, я сказал только, чтобы на векселе стояла подпись поручителя. Где ты его возьмешь, как раздобудешь, проскользнет ля он сюда, как призрак, сквозь заточную скважину, — до всего этого мне дела нет! Я хочу только одного, чтобы на векселе стояла подпись поручителя. Понял? Ности вспыхнул и сердито, заносчиво вскинул голову.

— Ты, верно, забыл, что разговариваешь с Ности!

— Я попросту ставлю условие в ответ на предложение, — с невинным видом ответил Кожехуба, потирая руки, как будто мыл их под краном.

— Неприемлемое и оскорбительное условие!

— Если ты считаешь условие оскорбительным, я готов его взять обратно. А неприемлемым — так не принимай!

— И не подумаю.

Он еще в комнате напялил кивер на голову, пинком сердито отшвырнул назад саблю и, задыхаясь, помчался прочь, крикнув возбужденно уже с порога:

— Кожехуба, ты не джентльмен!

На другой день они встретились в пивной у кегельбана, где перед обедом собиралась обычно вся городская интеллигенция.

В эту пору приходил туда и барон Коперецкий, да и все, у кого хватало сил бросать шары. Kriegspartie  проходило обычно увлеченно и шумно. Здесь находили себе выход подавленные воинственные инстинкты кротких словацких господ.

Подпоручик был невесел. На его красивом тонком лице отразились следы бессонной или в кутеже проведенной ночи, под глазами залегли синие подковки. Он был, очевидно, все еще расстроен вчерашним инцидентом и поэтому не глядел на Кожехубу. Но вдруг сбил сразу все девять кеглей, сорвал громкие крики «ура!» и от этого тотчас повеселел. Любой заправский игрок в кегли забывает обо всех земных бедах, услышав сладостный шум падения всех девяти кеглей; Поэтому, проходя мимо Кожехубы, хмельной от успеха (ведь в такие мгновения человек может простить даже своему смертельному врагу), Ности, не выдержав, бросил ему:

— Ты очень разозлил меня вчера, Тивадар!

— А у тебя, право, не было причины злиться, — возразил Кожехуба. — Ведь о чем я тебя попросил?

— Пожалуйста, не говори так громко.

— О сущей безделице, — продолжал он тише. — Можно было бы запечатать твоей же печаткой и надписать на конверте, что разрешается открыть в такой-то день.