Если хочешь застать меня в живых, приезжай скорей» должен тебе в чем-то очень важном признаться. Но могу это делать только на словах. Ежели приедешь до десятого, то тебе удастся поговорить со мной. Десятого утром я буду уже мертв. Простите меня и похороните рядом с маменькой».

Ох, и екнет же отцовское сердце от такого скорбного письма. Когда идет ближайший поезд? Скорей укладывайте саквояж и плащ давайте. А сестренка горючими слезами заливается. Ой, я помру дома от неизвестности, возьми и меня с собой, папенька! Что же, мысль недурна. Кто знает, что стряслось с мальчишкой, но что бы там ни было, пусть даже сердечные печали, все равно никому другому не вырвать его из рук смерти, как только сестре. Он всегда так любил и баловал ее. Ладно, собирайся, доченька, поедем вместе!

И девятого под вечер Пал Ности с дочерью Вильмой приехал в Тренчен и остановился в «Большом осле», откуда направил слугу на розыски подпоручика Ности.

Подпоручик явился вскоре (жив-здоров, и то слава богу!) и во всем чистосердечно покаялся отцу.

В другой раз подобная история свалила бы с ног старика Ности, но теперь он только сказал хмуро:

— Такого еще не случалось в нашей семье. Но сейчас поздно упрекать тебя. Времени у нас в обрез. Надо спасать, что можно. Но как? Денег я с собой не привез. Ты так перепугал меня, что я мигом собрался в дорогу. Откуда я здесь деньги возьму? Меня тут никто не знает.

— Вот это и хорошо, — с превеликим цинизмом заметил молодой Ности.

Старик задумался: нет ли у него здесь все-таки знакомых? А коротышка Кубица, губернатор? На Кубицу можно понадеяться — был бы только дома: даже если у него нет денег, все равно поможет как-нибудь. Ба, да ведь и барон Израиль Исаак Коперецкий здесь! Правда, этот словак отъявленный себялюбец, но потолковать с ним можно, как-никак. «Казино» и на него наложило свой отпечаток. Вот только поздно уже, время ужинать — в такой час неприлично идти к кому-то по делу. Лучше отложить атаку до утра.

— А сейчас прочь с глаз моих, чтобы я не видел тебя, не то у меня вся желчь вскипает! — сердито обрушился он на подпоручика, — Ступай займись делом, коли оно есть у тебя, или спи, коли спится, только чтобы глаза мои тебя не видели. Утром можешь прийти, и если бог даст, выручу тебя еще раз, исчадие ада, но уж потом изволь забыть, что я твой отец.

Облегчив таким громом гремучим свою отцовскую душу, он, как и свойственно беспечным людям, тут же чудесным образом успокоился и вместе с дочерью спустился в ресторан «Большого осла», разделенный на две части; по одну сторону столики накрыты были белыми скатертями, по другую — красными.

И первый, кого он приметал в зале с белыми скатертями, был барон Израиль Исаак Коперецкий. Он сидел в многолюдном обществе во главе стола. На нем была серая куртка и охотничья шляпа с пером глухаря. Барон как раз с увлечением рассказывал о чем-то, когда шелест юбок Вильмы заставил всех обернуться к дверям. Вильма была прекрасна — стройная, высокая, с тонким белым лицом, подернутым какой-то поэтической дымкой, с черными волосами, но не блестящими, а матовыми, точно сажа; ко всему этому у нее был такой прелестный вздернутый носик, что, кажется, так бы и съел его.

— Ого! О го-го! Да ведь это же Ности! — с бурной радостью воскликнул барон и так хлопнул шляпой о стол, что даже гул пошел по залу.

— Здравствуй, братец Дваи! Вот так встреча! Ну, славно, славно, я рад.

Коперецкий вскочил, поспешил им навстречу и, преобразившись вдруг в завсегдатая «Казино», аристократически вытянул шею и согнул полукругом руки. «Только пупочка цыплячьего под мышкой недостает», — заметил сеньор стола завсегдатаев, уездный судья, которому аристократическая поза Коперецкого напомнила, как кельнеры подают цыплят.