— Не понимаю, — прервал Палойтаи.

— Обозначим брачующихся обоего пола соответствующими гирями, самую желательную невесту, например, представим себе центнером…

— Sapristi!

— Ты снова мешаешь нам, Подвольский, снова мешаешь!

— Прошу прощения, — подхватил господин Тоот, — если я выразился смешно. Признаюсь, я не всегда нахожу наиболее удачные выражения. Обозначим лучше ценность брачующихся цифрами. Самых ценных — сотней. После ста идет девяносто девять, девяносто восемь и так далее до самых малоценных — двойки, единицы — словом, человеческих охвостьев. Ну-с, теперь допустим, что мою дочь до известного случая можно было обозначить цифрой Шестьдесят. Стало быть, в случае так называемого равного брака ей соответствует и жених под такой же цифрой. И действительно, мы, родители, к своим Шестидесяти ожидали также Шестьдесят. Но вот неожиданно появляется Десятка (во столько я оцениваю господина Ности, хотя для него и это много), неожиданно появляется и компрометирует Шестьдесят. Шестьдесят из-за этого теряет свою ценность, она снижается до Тридцати, но Десятка-то в цене не повышается, она и после события остается всего-навсего Десяткой и никогда не сможет составить и половины Тридцати. Однако вы, ваше сиятельство, и мой друг Палойтаи советуете мне все-таки принять предложение Ности.

— Чепуха! — набросился теперь на него и граф Подвольский. — Чего ты хочешь? Правда, мы еще не выпили на брудершафт, но все равно. Я тебя авансирую. Что за дурацкая логика, в ней ни складу ни ладу! Так, дружок мой, во всей Европе ведется с самого сотворения мира. Ты хочешь умнее наших предков стать. Так исстари было заведено. И заведено мудро. Особенно, когда Христофор Колумб еще не открывал Монте-Карло… когда Агнесса Сорель еще не изобрела игральных карт. Какого тогда черта делал бы обедневший дворянин, как бы он мог компенсировать утерянное, если бы не существовали подобные азартные игры? Он начинал ухаживать за состоятельной девушкой, и это была игра, в которой он пытал счастья: если ему не отдавали девушку, он компрометировал ее, а тогда отдавали поневоле. Тебе, конечно, не нравится. Я и не удивляюсь. В моей практике еще не было случая, чтобы кто-нибудь гладил собаку, которая его покусала, И все же собака есть собака, и хорошо, что она существует. Так нечего тебе трепыхать своими крылышками, сдавайся! Так заведено исстари, обычай, и точка.

— Обычай, но скверный обычай, — ответил Тоот. — Тщеславие, забота о внешней форме выдаются за родительский долг и употребляются для подготовки будущего детей. Авраам хотел принести в жертву сына. Тогда ведь существовал такой обычай! Сегодня Авраама за это посадили бы. Но он, по крайней мере, богу хотел принести жертву. А вы, господа, намереваетесь вытесать из меня такого родителя, который ради общественного мнения или, вернее говоря, чтобы залепить рот сплетне, бросит свою дочь негодяю, где ее ожидает верная нравственная погибель. Это вопреки всякой логике. С такими гнилыми принципами нужно раз и навсегда покончить и ввести новые.

— Но ведь все джентри так поступают, bruder  — настаивал Подвольский.

— Логика не подчиняется джентри.

— Но ведь даже аристократия так поступает.

— Логика превыше аристократии.

— Это я отрицаю! — вспылил Подвольский, взглядом обратись за помощью к другому графу. — Разве я не прав?

— В данном случае нет, — улыбаясь, ответил Топшич. — И в том, что Христофор Колумб открыл Монте-Карло, ты тоже не прав.

— Что-то такое я читал об этом парне.

Спор продолжался непрерывно до самого ужина, на который оставляли и Михая Тоота: вышла сама графиня, она, мол, его не отпустит, но даже хозяйка дома получила от господина Тоота отказ.