Бывший начальник вятлаговского 22-го ОЛПа вспоминает:

"Один из заключенных (фамилию не помню) впервые сел за мелкое воровство в 1913 году. К 1952 году он совершил более 20 побегов, но только однажды добрался до Москвы и был задержан на вокзале. За каждый побег ему давали дополнительный срок наказания. В 1954 году он должен был освободиться в возрасте около 65 лет. Родственников растерял, жизни на "гражданке" не представлял. Здоровье и возраст давали о себе знать. Боялся освобождения и в разговорах неоднократно заявлял, что намерен совершить новое преступление, чтобы продлить срок и остаться в лагере…"

Случались истории и прямо-таки анекдотические, если не сказать – трагикомические. Нищая и голодная жизнь в советском колхозе послевоенной поры была настолько убогой и нестерпимой, что отбывший на 26-ом ОЛПе Вятлага свой "срок наказания" за "хищение общественного имущества" рядовой удмуртский колхозник заключенный Н. при освобождении из лагеря в 1951 году "упросил" оставить его работать там же при "зоне" по вольному найму (хозвозчиком на лагпункте). По словам Н., он только здесь, в лагере, увидел, что такое простыня и нормальная еда… И ему (в порядке исключения) пошли навстречу. Он обосновался в лесном прилагерном поселке, привез сюда из родной удмуртской деревни жену с детьми… Но "идиллия" продолжалась недолго: через некоторое время Н. "попался" при попытке "провезти в "зону" водку ухищренным способом" и, как положено, тут же был уволен и выселен за "пределы Вятлага"…

"Лагерный отпечаток" на судьбе человека оставался (так или иначе) навсегда – "на всю оставшуюся жизнь". ГУЛАГ постоянно воспроизводил сам себя, формировал и расширял преступность в советском обществе. Человек, единожды попавший в лагерные "жернова", очень часто (более чем в одной трети случаев) обречен был вернуться в "зону". Значительная масса людей, когда-либо осужденных (уголовников-"бытовиков") вновь попадала в "места заключения" по тем же самым или еще более тяжким статьям УК. Ну а молодежь, пройдя в тюрьмах и лагерях жесткую и основательную "воровскую школу", в значительной массе своей превращалась в закоренелых преступников-профессионалов…

Рецидивной преступности в немалой (а нередко – определяющей) степени способствовала сама система отношений государства, местных властей и общества к бывшим заключенным: ограничения (часто – абсурдные) для проживания в крупных городах ("за 101-й километром" и т.п.), искусственные трудности с устройством на работу и получением жилья, семейные проблемы, становившиеся крайне болезненными или просто неразрешимыми за время гигантских сроков "отсидки" на лагерных "дачах", нескрываемо негативное, предубежденное отношение милицейских начальников по месту жительства и хозяйственных администраторов на предприятиях к прописке и приему на работу лиц с "подмоченной репутацией"…

Уголовный мир получил также мощную "подпитку" из среды крестьянства, разоренного в годы "раскулачивания" и повального голода на Украине и в Поволжье, жертв массового принудительного переселения целых народов, когда десятки тысяч сирот стали беспризорниками и вынуждены были, чтобы выжить, кормиться мелким воровством и другими криминальными "промыслами". Как мы знаем, тяжесть меры наказания (даже за ничтожные проступки) в советском обществе была несоизмерима с истинной виной "правонарушителя". А попав в "исправительно-трудовой лагерь", пройдя там "уголовные университеты", человек "освобождался" от своих обычных естественных привязанностей, ожесточался до звериного состояния и "на грош не ценил" ни своей, ни (тем более) чужой жизни. Лагеря стали своеобразным местом концентрации, передачи и распространения "воровского" опыта, повышения уголовной квалификации, рассадником криминальных порядков, правил, обычаев, норм поведения.