— Ну что, пообедали, товарищи? — добродушно осведомился Тарабрин. — Еще часика два — и по домам.

— Вот что, Иван Степанович, — решительно сказал вдруг Дормидонтов, — хотим писать в обком. Не можем мы больше работать с вами. Трудно и нам и вам…

Тарабрин побледнел.

— То есть как?

— Хотим писать, — сказал Дормидонтов. — Душно.

Поспелов стоял багровый, смущенный, из всех присутствовавших ему, кажется, больше всех было не по себе.

— Подождите, что это за заявление? — спросила Анна.

Ей вдруг стало обидно за Тарабрина. Уж кому бы грозить, но не Дормидонтову. Во всем этом разговоре было что-то непартийное, она готова была возмутиться.

— А может, не писать? — мягко возразил Тарабрин. — Поговорим на бюро. Соберем всех на бюро и обменяемся…

— Правильно, — сказал с облегчением Поспелов.

— Можно и на бюро, — мрачно согласился Дормидонтов. — Но надо как-то менять…

Он не сказал, что менять, и Анна не поняла, что он под этим подразумевает, она только с облегчением почувствовала: люди высказались, у них прорвался протест против постоянных окриков Тарабрина, и теперь они успокаиваются.

— Пойдемте, — сказал Тарабрин. — Пока что будем закругляться.

Он спокойно открыл совещание, предоставил слово очередному оратору, и вдруг Анна заметила, что он опять побледнел.

— Вы не расстраивайтесь, — тихо ответил он. — Мне что-то нездоровится…

Он посидел еще минут пять. Ему, кажется, действительно нехорошо.

— Вот что, — вдруг сказал он, поднимаясь, с росинками пота на лбу. — Я пойду, Анна Андреевна. У меня, кажется, температура. Кончайте без меня, только не давайте тут очень распространяться.

XLIV

Анна скомкала совещание. Может быть, в присутствии Тарабрина она позволила бы себе с ним поспорить, но теперь она не могла его не поддержать, как-никак прежде всего он выражал линию райкома, он был первым секретарем…

— Все-таки не очень мудрите, — напутствовала она руководителей колхозов. — Если что надумаете, посоветуйтесь в сельхозинспекции.

В общем, получилось какое-то не доведенное до конца совещание.

Даже выступая с заключительным словом, она мысленно все время возвращалась к Тарабрину. Как странно сегодня все получилось. Перестали понимать друг друга. Тарабрин — людей или люди — Тарабрина? Молчали, молчали… Что-что, а молчать все умели. Вернее, не высказывать своего недовольства. Своих подлинных мыслей. А тут вдруг прорвало. Все-таки нельзя бесконечно подогревать воду в закрытой кастрюльке. Рано или поздно сорвет крышку. Не Дормидонтов, так кто-нибудь другой бы сказал. Даже Поспелов и тот… Выходит, что Челушкин для него теперь сильнее Тарабрина.

Утром Анна собралась было позвонить Тарабрину, как к ней позвонили от него.

— Иван Степанович просит зайти…

Она сразу пошла. Тарабрин жил недалеко от райкома. В конце узкой улочки, на взгорье, занимал отдельный особняк, построенный еще для его предшественника.

Дома у Тарабрина Анна была всего два или три раза, в гости друг к другу они не ходили, дружбы между ними не возникло.

Дверь открыла жена Тарабрина.

— Проходите, ждет, — встревоженно сказала она. — Сейчас придет врач.

Тарабрин лежал в постели, был он еще бледнее, чем вчера.

— Кажется, заболел, — сказал он глухим голосом.