Варвара Архиповна опять вмешалась:

— Вареники-то остывают!

Прямо пальцами Жестев взял щепоть соли.

— Ты бы сахарку.

— С солью привычнее.

Жестев многое не договаривал, лишь постепенно раскрывался он перед Анной и каждый раз наводил ее на новые необычные мысли.

Анна собралась было уходить, но кто-то зашаркал в сенях, постучал и, не ожидая отклика, потянул на себя дверь.

— Не помешаю?

Это был сам Тарабрин.

— Егор Трифонович… Товарищ Гончарова, оказывается, тоже тут…

— Не ждал я вас, Иван Степанович. Мать, спроворь…

— Нет, нет, — решительно отказался Тарабрин. — Не голоден. Извини меня, Егор Трифонович, знал о болезни, справлялся, а навестить не мог. Да и сегодня не приехал бы, не приди твое заявление…

Жестев не спеша пошел навстречу гостю.

Тарабрин пожал всем руки, разделся, улыбнулся Анне.

— А вы как хозяйничаете?

Анна теперь уже не так смущалась Тарабрина.

— Да понемножечку…

Она поднялась.

— Не торопись, Анна Андреевна, — остановил ее Жестев. — Разговор коснется и вас.

Тарабрин вопросительно поглядел на Жестева, но ничего не сказал.

— Сидите, сидите, — согласился он. — Пожалуй, Поспелова зря не прихватил. Я ведь заглянул в правление. Он набивался, да я остановил, хотел сначала с тобой…

— И правильно, — одобрил Жестев. — Анна Андреевна другой коленкор.

— Ну, как знаешь, как знаешь, — опять согласился Тарабрин. — Тебе виднее. — Он сложил на коленях руки и сразу перешел к делу. — Получили мы твое заявление, понимаем, сочувствуем, но с работы — нет, не отпустим. Для секретаря парторганизации нет у вас сейчас подходящего человека. Подлечиться — дело другое, путевку в санаторий для тебя запросили. Но от руководства — нет, не освободим. Не обойдемся.

Тарабрин говорил громко, властно, категорично, но на Жестева его слова, по-видимому, не произвели особого впечатления.

— Обойдетесь.

— Позволь райкому судить.

— Без Сталина обойдутся!

— Что? Что? — Что-то в тоне Жестева озадачило Тарабрина, он подался вперед и как бы заново начал вглядываться в Жестева. — Что ты хочешь этим сказать?

— Да не больше того, что сказал, — успокоительно произнес Жестев. — Не поеду я в санаторий. За хлопоты, конечно, спасибо, но не хочу из дому, и без старухи своей тоже не хочу. Дома я лучше окрепну, поверьте. А вот в руководители уже не гожусь. Я ведь, Иван Степанович, понимаю, что теперь предстоит. Не снести мне эту ношу, не по плечу.

— Подожди, подожди, что ты сказал про Сталина? — оборвал Тарабрин. — При чем тут Сталин? Я не вижу связи…

— Очень даже при чем, — все так же спокойно и с какой-то внутреннею улыбкой ответил Жестев. — Сами о нем еще не раз заговорите. А мне по-стариковски…

Придраться было не к чему, но слова Жестева не лезли ни в какие привычные каноны и насторожили Тарабрина. Он даже перешел с панибратского «ты» на более официальное «вы».

— Что вы все-таки хотите этим сказать?

— Да лишь то, Иван Степанович, что всем нам придется теперь измениться…

— То есть как измениться?

— Поумнеть, Иван Степанович!

— А вы что же…

— А я слаб, не вытяну, растеряюсь…

Тарабрин не ответил, он только пристально смотрел на Жестева.