— Мэгги, это ты? Ну как, все образовалось? Рада слышать. Время для звонков позднее, но у отца новости. Нет, нет, ничего такого, он работу получил. Работу, говорю. Да, наконец-то, давно пора, уж сколько пришлось его усовещевать, уламывать… Я его уложила, пусть проспится, — ему же завтра на работу… Да, работа по политической части, выборы готовить с Джералдом Маккоркери. Но ничего плохого тут нет — голоса добывать и всякое такое, вдобавок на свежем воздухе будет, и мне со всяким сбродом не придется якшаться — ни сейчас, ни потом… Работа, можно сказать, чистая и платят хорошо, пусть и не такую я для него вымаливала, а все ж, Мэгги, лучше чем ничего. Я с ним столько намаялась… уж и надеяться перестала. Видишь, Мэгги, чего достичь можно, если терпишь и делаешь, что долг велит. И дай тебе Бог со своим мужем управиться не хуже моего.

Мудрость, нисходящая свыше

В квадратной спальне с большим окном мама и папа, раскинувшись на подушках, передавали друг другу всякую всячину с широкого черного подноса на подставке с ножками крест-накрест. Они улыбались и разулыбались и вовсе, когда в комнату вошел мальчуган — из его волос и кожи еще не выветрился сон — и направился к кровати. Привалился к ней, не переставая жевать орешки, которые вынимал из пижамного кармашка, ворошил босыми пальцами белый мех ковра. Ему было четыре года.

— А вот и мой малышок, — сказала мама. — Подними его, будь добр.

Мальчуган обвис тряпочкой, чтобы папе сподручнее было подхватить его под мышки и перекинуть через широкую, крепкую грудь. Уютно пристроился между родителями, как медвежонок в теплой куче медвежат. Зажал зубами еще один орешек, скорлупа треснула, он извлек цельное ядрышко и съел.

— Опять он бегает босиком, — сказала мама. — У него ноги, как ледышки.

— Хрумкает, что твой конь, — сказал папа. — Если щелкать орехи натощак, недолго и желудок испортить. Где он только их берет?

— Орехи вчера принес ты, — сказала мама — она памятливая, — в мерзком целлофановом кульке. — Сколько раз тебя просила — не приносить ему ничего съестного. Ну-ка, убери его отсюда. Он меня засыпал скорлупой.

И чуть не тут же мальчуган снова очутился на полу. Он перешел на мамину сторону кровати, доверчиво припал к маме, сунул в рот другой орех. Жуя, сосредоточенно глядел ей в глаза.

— Светоч мысли, а? — папа выпрямил длинные ноги, потянулся за халатом. — Небось, скажешь, что он весь в меня, оттого и тупой, как баран.

— Он мой сыночек, сыночек мой единственный, — сказала мама грудным голосом и обняла его, — солнышко мое. — Прижала к себе, в ее крепких руках его шея, плечи обмякли. Он перестал жевать ровно на столько, чтобы она успела чмокнуть его в обсыпанный крошками подбородок.

— Он сладкий-пресладкий, — сказала мама.

Мальчуган снова принялся жевать.

— Нет, ты только посмотри на него — таращится, ну сова и сова.

Мама сказала:

— Он такая прелесть, какое счастье, что он у меня есть, никогда не смогу к этому привыкнуть.

— Лучше бы его у нас вообще не было, — сказал папа.

Папа расхаживал по комнате, и, когда он это сказал, мальчуган видел его со спины.