|
Разумеется, Царевич не удержался от соблазна и ввёл на роль бабы Яги в своём «Берендеевом царстве» именно Кабаниху, наплевав на все стереотипы. Образ получился объёмным и запоминающимся. Верка очень смеялась, с удовольствием перечитывая полюбившиеся страницы, после каждого столкновения с Кабанихой на лестничной площадке. Верку домовая баба Яга ненавидела даже больше, чем Царевича, но, между прочим, и уважала больше, а может, даже и побаивалась. Во всяком случае, споры и стычки между двумя этими особами отличались взаимной вежливостью, пугающей Ивана. Царевичу всегда в такие минуты казалось, что эти гадюки друг на друга только пошипят, а весь яд достанется ему. И, в общем, так оно и выходило. В значительной мере Кабаниха ненавидела Ивана именно из-за супруги и страшно обрадовалась, узнав о развале семьи Царевичей.
Дурацкие происшествия вчерашнего дня и собственные ночные размышления подействовали на Царевича до такой степени, что он проспал едва ли не до обеда. Наскоро набив желудок колбасой и хлебом и залив всё это изрядной порцией кофе, Иван бодрым шагом отправился на поиски Васьки Кляева, который по случаю воскресенья наверняка томился жаждой, и уж, разумеется, не духовной, где-то во дворе. Кляев нужен был Ивану для того, чтобы ещё раз убедиться в собственном психическом здоровье и получить от свидетеля дополнительные подтверждения тому, что Лариса Сергеевна не была плодом его сексуальных фантазий, Царевич не ошибся в расчётах. Кляев всё тем же ощипанным воробьём сидел на краю песочницы, уныло ковыряя землю драным башмаком. На Царевича он взглянул безнадёжно и так же безнадёжно махнул рукой на дружеское пожелание доброго утра. – Это у тебя после вчерашнего? – указал Царевич на фингал под Васькиным глазом. – Нет. Это – после сегодняшнего. У меня белая горячка, Иван. Такие вот дела. Кляев в этой жизни почему-то больше всего боялся именно белой горячки и от страха, наверное, пил без удержу. Царевич ему посочувствовал: в том смысле, что бабы стервы, а законные жёны тем более. – Это и не Галька вовсе, – осторожно потрогал пальцем фингал Кляев. – Это – Люська. – Как Люська, – ахнул Царевич. – Ты что же, ходил к ней сегодня? – А что мне оставалось делать?! – Кляев аж подпрыгнул от возмущения. – Ты сам посуди, Сеня мне не чужой, как никак вместе пили. А тут, понимаешь, такое дело, человек в морге. Надо жене сообщить или не надо? – Ну, надо, – пожал плечами Царевич. – Скорбный долг, ничего не поделаешь. – Вот я с утра побрился и как последний дурак пошёл тот долг исполнять. Всю ночь мучился. Не по людски это, когда муж в морге, а жена хороводится с любовниками. – Понимаю, – сочувственно вздохнул Царевич. – Вошел как человек. Мина на лице скорбная. Так, мол, и так, извини, Людмила, но твой дорогой муж Семён Иванович Шишов пребывает ныне в горних высях, в том смысле, что лежит он сейчас в морге и надо бы его оттуда забрать. А она как даст мне в глаз. Как заверещит похабными словами. Волосья у неё встали торчком, бигуди по сторонам разлетелись – ну, чисто твоя ведьма Мила из «Жеребячьего копыта». А я застыл как паралитик и слова вымолвить не могу. – Рука у Люськи тяжёлая, – посочувствовал в очередной раз Царевич. – Да при чём здесь Люська, – отмахнулся Кляев. – Сеня Шишов стоит в проёме в трусах и зубы скалит. – Кто скалит?! – отшатнулся Иван. – Покойник?! – Живой, понимаешь, как последняя сволочь, – Кляев даже сплюнул от огорчения. – Не помню, как я от Шишовых ушёл. Очухался уже на улице, руки трясутся, ноги не держат. Селюнин вокруг меня крутится, а я молчу, как рыба об лёд. |
