— Наступили плохие времена. Враг стал коварней и изощренней. Он везде: в небе, на земле, под землей, вокруг нас. Даже в каждом из нас… От его дыхания становится холодно. Стужа проникает внутрь. Трудно дышать… Скоро наступит вечная зима, — если мы не победим его. Начнется однажды, но не кончится, ты хоть представляешь, что это?! С каждым месяцем будет становиться холоднее и холоднее. В марте, вместо того, чтобы пригреть солнцу, небо плотнее покроется ледяными тучами, ударят еще крепче морозы… Враг велик и дыхание его множится… Если он победит, — мы застынем ледяными изваяниями, там, где застигнет нас его роковое дыхание. Нас — не станет.

— Я-то здесь причем? — спросил я.

— Отец сказал: нам всем не хватает его любви.

— А что это такое? — спросил, с детским любопытством, я.

— Он не сказал, — ответил капитан, — но я думаю, что женщины здесь не причем. Он имел в виду нечто другое… Он знает то, о чем говорит. Здесь — вечная весна. Это — он. Яблоня наша плодоносит круглый год. И — цветы в вазе. Здесь — тепло. И нет дыхания врага… Здесь так хорошо. На нашем островке веры… Он просил передать: если в тебе живет любовь, и ты знаешь это, подари ее нам.

— Как это? — удивился я.

— Сначала офицерское училище. — Потом — академия… Потом — Академия Генерального Штаба…

— Скажите, Алексей, — сказал я, — вы за свою службу убивали кого-нибудь?

— Ты имеешь в виду: уничтожал ли я врагов?.. Нет. Не пришлось. Я сожалею об этом… В том мире, куда ты стремишься, приказал сказать мой отец, твоя любовь никому не нужна. Тебя будут преследовать за нее, гнать, издеваться за нее над тобой, ты будешь страдать за нее, никто никогда не придет к тебе, за ней, потому что — любовь делает человека слабым… Он сказал: ты уже понял это, теперь твое право решать. И что у тебя есть сто дней… Уничтожая живую силу противника, — сказал капитан, — воин исполняет свой долг. Он становится — героем.

— Черт его знает, — сказал я, одновременно думая об этом, — если я убью кого-нибудь, все переменится, все будет не так, как сейчас. Как-то по-другому. Может, любви какой-то, которую он во мне разглядел, станет и больше. А может, ее не станет совсем… И вообще, я не верю во врагов, — их не существует на земле. Ну, пусть они еще не пришли. Как-то так… Как я могу убить не врага?… Только, наверное, ради друга. Его врага. Другу я могу поверить… Но если убить ради друга, я чувствую, что начну бояться. Потерять друга… Не знаю…

Я улыбнулся капитану, и развел руками. Моя улыбка была беспомощной и смущенной.

— Есть вещи пострашнее страха, — сказал я капитану, и посмотрел на него.

Внезапный интерес появился на его лице, — он выпрямился на стуле и впился в меня глазами.

— Что? — спросил он меня одними губами.

Он не понимал меня. Но я уже стал к этому привыкать… Я и сам себя плохо понимал.

Так что я ничего не смог ответить ему. Посмотрел на свои дембельские часы, которые я купил в прошлом месяце в нашем магазине за тридцать четыре рубля, которые прислали родители, и сказал:

— Мне осталось пятнадцать минут. До смены.

Калитка, выпустив меня, незаметно захлопнулась, — ее не стало.

Я провел пальцами по забору: ни малейшего выступа, абсолютно гладкая поверхность. Как будто — меня не было там.

Провел: не существовало никакой калитки. Взглянул на часы: до смены — восемь минут.