Я вспоминал нашего капитана, которого звали Алексей, — что означало: защитник…

Лежал, пытаясь понять, как случилось, почему он перестал быть моим другом? Что произошло между нами такого особенного, что ничего не стало?

Я много думал об этом, трогая пустыню в своей душе. Много думал. И постепенно становилось ясно: что-то сломалось в тот момент, когда он вытащил пистолет, и раздался первый выстрел. Он закричал, повелительно и беспрекословно: коли!..

В тот момент, когда я поверил ему.

Но только во сне я подхватывал автомат, штык-нож сверкал на конце его непримиримо: шаг вперед, выпад, удар! Шаг вперед, выпад, удар! Шаг вперед, выпад, удар!.. Штык скользил по стеклу саркофагов, броне закованных чудовищ, меня заносило, но я разворачивался и колол…

Валялся на сене, понимая: чудовища за стеклом выполнены из папье-маше. И искусно подсвечены, так, чтобы оскаленные пасти вызывали страх и ненависть. В них не было того, что могло вызвать настоящий страх — разума… Разума, озаренного дружбой к кому-то другому, — к таким же чудовищам, как и они сами.

Понимая это, вдохновенно участвовал в игре, уже презирая себя за это… Я еще раз поверил капитану.

На теплом сене в свинарнике незаметно исчезало притяжение между нами. Я поражался тоскующей пустыне, которая приходила ему на смену.

Лежал на мягкой соломе, с открытыми глазами. Мне хотелось плакать. От жалости к себе…

Ребята в курилке еще дымили радостно сигаретами, когда я решился поговорить с капитаном. Он не выходил из казармы после торжественного построения, был шанс застать его в кабинете.

Так и оказалось, — он поднял голову на стук, увидев меня, сказал обычным своим хрипловатым голосом:

— Проходи.

Я встал перед ним, открытый со всех сторон его взглядам.

— Ты что-то хотел? — спросил он меня.

— Вы когда-то собирались наказать меня, — сказал я, — отправить домой с первой партией. Я — согласен.

— Не понял, — сказал капитан и посмотрел на меня внимательней.

Я знал нашего капитана, когда-то он был моим другом. Он отчего-то думал, что все мы, его бойцы, сделаны из другого теста, где гораздо меньше всяких пряных добавок, чем в его закваске. Поэтому он не очень прятал свою ложь. Вернее, совсем не прятал ее.

— Как это, я обещал наказать тебя и отправить с первой партией?.. Ты понимаешь, что городишь бессмыслицу?

— На самом деле, бессмыслица, — сказал я.

— Может быть, ты захочешь еще и ефрейтором стать? — с иронией спросил он меня.

Видно было, он порядочно развеселился от моих слов, видно было, они его очень позабавили.

— Вот дела, — хлопнул он себя по колену. — Самый разнесчастный разгильдяй в роте заявляется и говорит, что за все, что он натворил за два года, его следует отправить домой в первой партии, да еще и дать ему на дорогу ефрейтора…

За спиной я услышал ехидный податливый смех и оглянулся.

Это оказался наш прапорщик, он стоял на пороге и слушал капитана.

— Такой наглости я еще не встречал, — сказал капитан, оставляя ерническую свою интонацию, и заметно бледнея. — Так слушай, я тебе скажу… Последний день увольнения в запас — тридцатого июня. В этот день я посажу тебя на губу, на пятнадцать суток… Когда ты выйдешь, я, прямо у порога, дам тебе еще пятнадцать… А потом ты поедешь домой. Первым же поездом… Мать твою!.. Вопросы есть?!

Вопросов у меня не было. Я стоял перед ним, дурак дураком, и удивлялся: какой черт дернул меня заявиться сюда.

Складанюк прихватил с собой мундир в караулку, переоделся у себя в комнате и вышел к бодрствующей смене — во всем блеске.