Петрович вернулся в кабинет, раздраженно смахнул со стола газету и снял телефонную трубку. В справочной ему дали номер приемного отделения расположенной в Клину районной больницы, и через несколько минут неторопливая сестра на другом конце провода сообщила, что интересующий Петровича больной поступил вчера в двадцать три ноль пять и был помещен в палату интенсивной терапии – говоря попросту в реанимацию.

«Реанимация-это еще куда ни шло, – подумал Петрович, вешая трубку. – Даст Бог, этот козел подохнет сам, без посторонней помощи. А если даже не подохнет, то в ближайшее время проблем с ним все равно не будет. Пусть себе загорает под капельницей, бычара, а мы тем временем закончим наши дела с его приятельницей…»

Тут он вспомнил про генерала таможенной службы, с которым, можно сказать, уже достиг договоренности по поводу сервиза, и его снова охватила ярость. Прочтя писанину Белкиной, генерал сразу сообразит, с какой стороны дует ветер, и ни за что не возьмет на себя такую ответственность. Петрович знал про генерала кое-что не слишком лестное, но для того, чтобы толкнуть его на настоящее преступление, этого компромата было недостаточно. Значит, придется искать другие пути, понял Петрович. И вообще, с вывозом сервиза, похоже, придется повременить. Пусть сначала уляжется поднятая Белкиной пыль. В ближайшие несколько недель все таможенники на всех границах будут скрести каждую медную вещь напильником, рассчитывая обнаружить под тонким слоем меди червонное золото. Тут не помогут никакие протекции, потому что всегда найдется честный дурак, готовый упереться рогом и идти напролом ради соблюдения так называемой законности. Ну и черт с ними. В самом деле, куда спешить?

Он снова позвонил в Клин, узнал в справочной номер морга и поинтересовался, не гостят ли там Самсон и Борис. Фамилии своих бойцов он вспомнил с трудом, а когда ему сообщили, что такие постояльцы в морге имеются, решил, что теперь эти фамилии можно с чистой совестью забыть начисто.

Он покосился на пол, где лежала газета со статьей Белкиной, и презрительно хмыкнул. Подумаешь, статья!

Про него лично в ней ни слова. Все, кто мог пролить на это дело свет, уже умерли или вот-вот умрут. Яхонтов сгорел в своем доме, Перельмана задушили Самсон и Борис, которые, в свою очередь, отдыхают в морге. Даже непредсказуемый и опасный Серый, нейтрализован – на время, а может быть, и навсегда. Осталась только Белкина, но и она долго не протянет. Нужно просто обрезать ей телефон, лишив ее способа связаться с внешним миром, и тогда ей волей-неволей придется выйти за дверь – хотя бы для того, чтобы позвонить ремонтникам из соседней квартиры. А как только она отопрет замки, о ней можно будет забыть.

Петрович пощупал лоб. Лоб был сухим, из чего следовало, что приступ неконтролируемой ярости прошел словно бы сам собой. На самом-то деле один Петрович знал, чего ему стоило в очередной раз справиться со своим темпераментом.

Он сходил на кухню, вскипятил воду и собственноручно заварил огромную порцию по-тюремному крепкого чая. Для этого он высыпал в большую керамическую кружку чуть ли не полпачки цейлонского, залил его кипятком и накрыл чашку блюдцем. Дожидаясь, пока чай будет готов, Мамонтов выкурил сигарету. Он стоял у кухонного окна, разглядывая поредевшие кроны деревьев внизу, и думал о том, что первый же настоящий дождь собьет остатки листвы на землю, и тогда только и останется, что ждать зимы. Петрович не любил позднюю осень с ее грязью и слякотью, да и зиму не очень-то жаловал. Он любил весну начиная со второй половины апреля, лето и самое начало осени. В этом его пристрастии к теплому времени года было что-то от отношения, свойственного дворникам, солдатам и зекам.