— Цел твой бок, Звягин. Поссы на тряпку и приложи. Лекарства на тебя тратить жалко. Рана пустяковая.

И только теперь, когда начало полыхать и отсвечивать и со стороны оврага, Нелюбин увидел тело немца, повисшее на ивовом мате, которыми были укреплены наклонные стенки траншеи и ячеек. Мат вырвало из земли, раздергало, будто старую соломенную шляпу. И немец, навалившись на колья грудью, будто пытался засунуть их обратно в землю.

— Так ты на него налетел? — спросил он Звягина, всматриваясь в очертания оврага и пытаясь по вспышкам выстрелов и гранатным взрывам понять, что же произошло в овраге. Кто там? Немцы? Или пулеметчики их все же не пустили?

— На него. А он, гад, штык выставил. Так и полыхнул в бочину. Еще бы на полмизинца левее и — со святыми упокой… — Звягин приложил к ране тряпку, отодранную от нательной рубахи и, ловя взгляд ротного, кивнул в сторону оврага: — А там… Не посылай меня туда, старшой. Чую, там она.

— Кто?

— А погибель моя. Или живым захватят. В плен не хочу. Хуже смерти. Не посылай, товарищ старший лейтенант. Я тебе лучше в другой раз отслужу.

— Пулеметчики же там, Звягин. Ребята наши.

— Не поможем мы им уже. Не поможем. Зря уходили оттуда. И комиссара нашего, видать, убило, и всех, кто с ним пошел. На самый обух они попали. И зачем мы оттуда ушли? Хрен бы они там нас взяли. В овраге…

Связист говорил то, о чем сейчас думал и Нелюбин. Погубил их комбат. Где его Седьмая? Нет ее. Растащил на три части. И всех нас, частями, и накрыли. Послушал… Кого я послушал?

Стрельба теперь быстро смещалась к горловине оврага. Видимо, немцы уже перехватили выход к берегу. Вот, ектыть, и дождались смены… Пришла поддержка…

Во рту пересохло. Нелюбин отвинтил колпачок фляжки, глотнул воды и машинально протянул Звягину. Тот нежадно приложился раз-другой и вернул фляжку, сказал:

— Ты, командир, не думай, что Звягин струсил. Тут другое…

Незачем его посылать в овраг, подумал Нелюбин. Солдат на передовой судьбу за версту чует. Однажды, уже за Вытебетью, брали одну деревеньку. Трое суток немец держал их на том рубеже, не давал продвинуться вперед ни на шаг. Раз поднялись, другой, третий. В ротах уже по десятку убитых и столько же раненых. Куда к черту дальше лезть? Вызвали артиллерию. Покидали «боги войны» снарядов, но негусто. Так жадная хозяйка гостям блины маслит. Опять поднялись. Пошла и Седьмая. Нелюбин, как обычно, побежал по траншее, чтобы посмотреть, не прижало ли кого страхом в ячейке. И точно, в дальней ячейке увидел солдата. В роте воевал давно. Хороший боец. Добросовестный. Но что-то его в этот раз ухватило за гузку. Может, и правда почуял что. Что ж ты, сукин сын, сказал ему Нелюбин, а ну, марш догонять товарищей! А тот ему в ноги: «Не пережить мне, товарищ старший лейтенант, этой атаки! Убьют! В голову пулей убьют!» — «Пойдем, браток, рядом! Одна судьба!» — уже спокойнее, но с той же твердостью и непреклонностью приказал Нелюбин и помог вылезти из окопа. Побежали. Солдат тот примерно одних с ним годов. Не особенно молодой. Догнали они цепь. А тот бледный весь, бежит, задыхается. Как старик. И зацепились они за край деревни. Захватили несколько домов и овины. Залегли. Начали окапываться. А тут танки пошли, «тридцатьчетверки». Сила! Подавили они огневые точки, пошли в глубину. Рота осталась немцев из домов выкуривать. И вот уже, считай, дело сделано. Последний сарай ребята гранатами закидали. Оттуда трое выскочили, все оборванные, в крови. Руки вверх тянут, трясутся. Третьим шел офицер. Вытащил пистолет из-за голенища, вроде как сдается, и вдруг вскинул его и выстрелил. Может, в него, в Нелюбина, в командира, он и стрелял.