— Итак, мы расстаемся, друзья! Идите каждый своей дорогой, храня нашу тайну, — сказал в заключение Серано, поднимая свою шпагу и вкладывая ее в ножны, — будьте готовы к решающему часу, который обязательно пробьет. Мы спасем Испанию! Топете, Олоцага и Прим, который может поселиться близ границы, позовут нас. Когда этот зов прозвучит, вспомните нашу клятву, как бы далеко вы ни были, и положите жизнь свою за наше прекрасное отечество!

Слова Франциско были встречены громкими криками одобрения.

— Долой всех врагов! Спасение Испании! Проклятие Бурбонам! — раздавалось в огромном мраморном зале.

На востоке занималась заря, когда заключившие тайный союз вышли из Ворот справедливости на равнину. Они оставили за собой в утреннем тумане темные стены Альгамбры и сели на своих лошадей.

— До свидания, — прозвучало в полумраке. Всадники поскакали в разные стороны. Франциско известил Энрику и Марию о дне отплытия на острова,

они обе прибыли в Кадис, чтобы еще раз обнять его.

Серано не мог опомниться от радости, увидев новое доказательство их любви, так как путешествие из Дельмонте в Кадис было чрезвычайно трудным.

Энрика, Мария, Жуана и несколько слуг пошли вдоль каменных стен, окружавших Кадисский порт, чтобы не терять из виду отплывающих.

Прежде чем ступить на корабль, Серано еще раз горячо прижал к груди Энрику, поцеловал Марию и благословил их обеих.

Корабль отчалил. Серано, стоя на корме, искал взглядом Энрику и Марию, которые махали платками. Корабль удалялся все быстрее и быстрее. Франциско еще раз поклонился своим милым. Расстояние между берегом и судном все увеличивалось. Наконец, берег превратился в узкую темную полосу.

«Вы увидите меня раньше, чем думаете», — прошептал Серано и присоединился к остальным генералам, с которыми его связывала теперь тайная клятва.

Прим, слывший не только храбрым полководцем, но и добродетельным христианином, радушие и щедрость которого были широко известны, приговоренный королевой к ссылке, отправился вместе с женой и новорожденным сыном за границу.

Серано, пользовавшегося глубочайшим авторитетом в армии, постигла та же участь. Причина немилости не могла оставаться тайной. И вместо этих достойных благородных людей — гордости нации явились презираемые народом фавориты, корыстолюбивые замыслы которых были всем понятны, несмотря на ордена и почетные должности, которыми их награждали.

Королеве, окружившей себя льстецами, с насмешливой улыбкой кланялись, когда она со своим супругом и с Марфори каталась по Плацце Майор или Прадо. При появлении в театре, когда оркестр играл гимн, ей громко шикали и оказывали всевозможное неуважение. Еще меньше щадили прочих членов королевского семейства.

О короле открыто говорили такое, что мы отказываемся это передать, а супруга Марии-Христины именовали торговцем невольниками.

Патера Кларета, не стесняясь, называли лицемером и сводником,

Марфори — жалким майо.

При встрече с членами двора все отворачивались, чтобы не снимать перед ними шляпы.

Нарваес, не обращавший внимания на интриги при дворе и сознававший, что силой он тут ничего не сделает, предоставил монахине и патерам продолжать свои тайные деяния и стал жестоко преследовать недовольных и приверженцев сосланных генералов, число которых росло с каждым днем. Он подавлял всякие справедливые требования, и у старого Вермудеса, достигшего восьмидесяти лет, но все еще твердо владевшего топором, было больше работы, чем тогда, когда Эспартеро усмирял карлистов.

Чтобы не привлекать внимания народа, Нарваес приказал не строить эшафот на Плацце де ла Чебада (бывшей площади Педро), а предпочел по примеру Парижа приводить в исполнение смертный приговор на тюремных дворах. Казнь совершалась без всяких церемоний, на ней присутствовали только свидетели.